Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

Он не чувствовал потребности приблизить их с помощью внутреннего бинокля.

Сегодня вечером я сидел за роялем, руки мои свисали безвольно, как сломанные ветви, и раскачивались, следуя движениям тела и головы.

Хотя я давно уже не играю, я все еще с легкостью воспроизвожу музыку внутри себя и слышу ее, то тихую, неотвратимую, то неудержимым потоком заливающую комнату. Болезнь сковала мои пальцы, мне трудно поднять руки над клавиатурой. Но чувство легкости и присутствие музыки всегда со мной. Я вздрогнул, когда позвонили в дверь, сам себя застал в этой смешной пантомиме, безмолвной для всего мира, но для меня наполненной музыкой. Если бы кто-нибудь посмотрел на меня со стороны, он решил бы, что я сошел с ума.

А мне вспомнилась последняя встреча с Николаем Орловым, его Шопен, которого я слышал в последний раз. После Белграда он уехал в Венецию, потом дал еще несколько концертов во французской провинции. И вскоре после этого умер от воспаления легких в Шотландии.

Я сидел в первом ряду вместе с его импресарио и другом, мы, словно заговорщики, понимали друг друга с полуслова. Ведь я так был привязан к Орлову! В общей сложности я провел с ним время, которое измеряется часами и минутами, а не месяцами и днями. Но мое дружеское участие, понимание и желание успеха Николаю были ничуть не меньше, чем у рослого шотландца Эдгара. Он сопровождал Орлова несколько лет, берег его, как зеницу ока, и любил всей душой.

В тот вечер в Белграде Орлов показался мне ниже, чем обычно, или таким его делал огромный зал и строгий черный стул, на котором он сидел перед фортепьяно. Исполняя программу, он все время что-то невнятно бормотал себе под нос или вдруг начинал напевать сквозь сжатые губы мелодию, потом слышались непонятные звуки, которые словно прорывались сквозь кожу, все тело его, казалось, стонало, а когда под его руками фортепьяно обрушило в зал фортиссимо, явственно послышался сдавленный вопль. В то же мгновение, потеряв контроль над собой, Эдгар судорожно схватил меня за колено, а моя ладонь опустилась на его руку. Мы замерли в этой позе, потом его пальцы постепенно разжались, а лицо Орлова покрылось крупными каплями пота.

Раздался взрыв аплодисментов. Я думаю, его бормотание и крики донеслись только до первого ряда, может быть, только до нас с Эдгаром, терзаемых страхом за него, отчего наш слух и был напряжен до предела.

Бесспорно, он еще раз загипнотизировал своим Шопеном публику, которая затем и пришла на концерт, чтобы отдаться музыке, покориться ей. Цель была достигнута.

Вот и сегодня вечером меня захлестнули звуки Полонеза ля-бемоль мажор, и я ощутил в себе шопеновское воодушевление. Но что это за воодушевление, какова его основа, в который уж раз спрашивал я сам себя. Это воодушевление доводило Орлова до безумия, настолько, что он не мог сдержать страшный вопль, чтобы передать его нам, чтобы и нас силой увлечь в то состояние воодушевления, которое не нуждается ни в каком другом основании, кроме себя самого, и от которого наворачиваются на глаза слезы.

Но только не ценой самоуничтожения. Нельзя было так втягивать свои и без того узкие плечи, выглядеть таким маленьким и щуплым на сцепе.

Капли пота, словно потоки слез, струились по его щекам. Орлов знал, как и я, цену такого экстаза. Знал лучше, чем я.

Я никогда не был поклонником Шопена. Ирония, которой Шопен завершает Сонату си-бемоль минор, обрушивая ее на публику и делая всех скорбящих свидетелями яростного топота тяжелых коней, жаждущих после траурного марша скорее оказаться у полных яслей в конюшне. Эти кони всегда были откормлены и полны жизни, как, впрочем, полны жизни любые похороны. Цветы, запахи, хоры, речи, амбиции и суетность всегда на первом плане, впереди опечаленных и поверженных. Эта ирония поглотила Орлова целиком вместе с его фраком. В зале остались только огромный «Бехштейн» и тысяча голов.

Когда-то я мог по-настоящему, а сейчас лишь мысленно сыграть Шопена, мне близки сдержанность Шопена и его страстность, ведь и то и другое в нем есть; я могу вместе с ним с юношеской искренностью стыдиться каких-то душевных порывов.

Мне жаль Орлова.

У него не было минуты передышки, чтобы одарить кого-то чашей сладкого или горького напитка из неисчерпаемых богатств своей души. Все его жизненные, силы, все его чувства, нервы, духовные порывы, каждая клеточка его тела, — все было подчинено чужому гению, и он, как всякий добросовестный служака или мастеровой, как девяносто девять процентов людей, ушел в могилу, унося с собой свои тайные миры, пропасти, сны, прозрения.

Он скрывал себя и от нас. Вынудил друзей прервать турне по Греции, чтобы поехать в Швейцарию, ему, видите ли, необходимо видеть густую и сочную траву, которую так вкусно жуют коровы. Они лишь пересекли границу, как в результате страшного землетрясения вилла, в которой они жили, развалилась на две половины. Он сердился, когда ему напоминали об этом.

«Чистая случайность. Чистая случайность!» — говорил он, явно нервничая, порывисто вставал и резко менял тему разговора, не заботясь о соблюдении приличий.

Несколько дней тому назад я поехал в деревню. Дни стояли короткие, в половине шестого уже темнело. Время от времени я взглядывал в окно вагона, но ничего не было видно. И вдруг я увидел три стертые ступени крыльца маленького дома, освещенные висевшей на проволоке и раскачивающейся на ветру лампочкой. На крыльце узкая дверь, а в стене — единственное светящееся окно. Поезд почему-то в этом месте замедлил движение, и я успел заметить, что окно разделено на четыре части и поэтому кажется еще меньше. Поезд ускорил ход. Я подумал: если бы эту картину я мог увезти с собой и навеки сохранить, как бы мне хотелось иметь ее вечно при себе, неизменную, такую же, как сейчас! Но как поздно осознаешь неповторимость и бесценность таких вещей.

Я говорю сейчас не о Шопене. Говорю о людях. Мы прошли через бесчисленные возможности, а уходим с нерастраченными силами, безвозвратно унося с собой в тайниках души невиданные богатства, проникнуть в которые никому не удалось, как в сейфы с закрытым шифром.

Стоит фортепьяно, отполированное фланелью, как черное зеркало, уродливые подмостки под ним публика не видит, как не видит она и пустоту на стуле перед его широко раскрытой пастью; публика не знает, что присутствует на представлении, заимствованном из «черного» романа, из фильма кошмаров и ужасов, потому что фортепьяно само исполняет тысячу раз сыгранного Шопена, а Орлов, смятый, в залитом потом фраке, лежит под подмостками в ужасе, страхе, обессиленный, испытывая одно желание — исчезнуть.