Яков Липкович - Три повести о любви

«Многоуважаемый Константин Сергеевич! Наш дорогой Костя! Мы все честной компанией сердечно поздравляем тебя, нашего славного правофлангового, лихого гвардейца, гвардейца не только званием, но и ростом («Господи, до сих пор помнят, что длиннее его на курсе никого не было!..»), с высокоторжественной датой — с 60-летием со дня рождения…»

А он забыл, что послезавтра ему шестьдесят. То есть помнил, но в последнее время перестал думать: решил, что все равно не придется отмечать. В лучшем случае поздравят одни домашние. Еще не было ни разу, чтобы они позабыли, не поздравили. Но им, как говорится, и карты в руки. Но откуда однокурсники узнали? Не удержался, спросил об этом Жиглинского.

— Грош цена была бы нашему оргкомитету, — посмеиваясь, ответил тот, — если бы мы не располагали досье на каждого. Среди них есть прелюбопытнейшие…

— Мое, в частности?

— В частности, и твое…

Значит, готовясь к предстоящей встрече, члены оргкомитета добрались и до университетского архива. Там они, очевидно, познакомились с личными делами бывших студентов, получили точнейшую информацию о каждом из них. Точнейшую… Ипатов усмехнулся. Он был уверен, что вранья в этих анкетах и автобиографиях не меньше, чем правды. Сам он тоже заливал где надо и где не надо. Но что касается дня рождения, там он был точен…

И все-таки в оброненной Жиглинским фразе таился намек на какое-то неординарное обстоятельство из жизни Ипатова, обнаруженное в бумагах. Скорее всего, что-нибудь забавное, иначе Жиглинский не решился бы столь открыто интриговать приятеля. В увлекательных, праздничных играх взрослых, именуемых встречами однокашников, также были свои неписаные правила. И первым из них значилось: ни под каким видом не упоминать то, что было бы кому-нибудь неприятно. Полагалось говорить только хорошее, по возможности окрасив его, это хорошее, мягким и необидным юмором.

— Тронут до слез, — искренне поблагодарил за адрес Ипатов. — Нет, правда, приятно, что поздравили… поздравил, — поправился он, понимая, что инициатором, больше того — организатором этой затеи был не кто иной, как Жиглинский.

— Разве можно тебя не поздравить? — насмешливо сощурив глаза, ответил тот. — Ты был одной из наших колоритнейших фигур. Дон Кихот и Дон Жуан одновременно.

— Ни больше ни меньше…

— Тебя даже Петренко помнит…

Петренко был тот самый знаменитый министр, чье присутствие должно было украсить их сбор.

— Меня? Петренко? — приятно удивился Ипатов. — А я совершенно не помню его… Если бы показали на наших первых студенческих фотографиях, может быть, и вспомнил. А теперешние его портреты мне ничего не говорят… Что, его подпись тоже здесь? — взгляд Ипатова заметался от одной подписи к другой.

— Нет, конечно. Я разговаривал с ним только по телефону. Я тебе когда-нибудь расскажу, как мы — это целая эпопея — добывали номера его телефонов… Сперва он удивился, а потом обрадовался. Обещал непременно быть. И что самое фантастическое, он многих помнит. В том числе тебя. Он сам первый заговорил о тебе. Был у нас, говорит, такой Ипатов. И описал твою внешность. Я засек на часах — двадцать две минуты разговаривали… Правда, ходят упорные слухи, что его скоро попросят на пенсию… по состоянию здоровья, как принято сейчас говорить… Но в любом случае — он наш, — с легким вздохом заключил Жиглинский.

«Впрочем, если снимут Петренко, — невольно подумал Ипатов, — все равно останется Захарчук (Захарчук была фамилия выдающегося кинорежиссера). Того уж никто и никогда не снимет. Приписан, как говорит моя милая женушка, навечно к кинематографу. Так что оргкомитет утешится быстро…»

— А Захарчук подписался?

— А как же! Вот его подпись! — Жиглинский безошибочно ткнул пальцем в размашистое «Зах».

— Он что, тоже помнит меня? — Ипатов почувствовал, что у него горят щеки.

— Откровенно?

— Откровенно.

— Откровенно, нет. Но это не имеет значения. При встрече вспомнит.

«Значит, некоторые подписали, не помня меня, по его просьбе, так сказать, авансом», — сделал вывод Ипатов. Мгновенно прояснились и причины, побудившие Жиглинского заняться столь хлопотным делом. Этим адресом он, как человек практичный и деловой, сразу убивал двух зайцев. Делал приятное Ипатову и еще до встречи возобновлял знакомство с массой нужных людей. Даже те, кому, казалось бы, не очень повезло в жизни, хоть чем-нибудь да могли быть ему полезными. «Но может быть, я думаю о нем хуже, чем он есть?» — подумал Ипатов.

Жиглинский, видимо, все-таки заметил тень, пробежавшую по его лицу, и решил раскрыть карты.

— Чтобы тебя не мучили сомнения, — пробасил он, — еще трое не помнят тебя. И двое попросили подписаться за них. А в остальном, можешь мне поверить, адрес как адрес…

— Я вижу, тут приложили руку художники-профессионалы, — сказал Ипатов, любуясь причудливым шрифтом и живописными виньетками. К тому же, он, чувствуя себя немного виноватым перед Жиглинским, хотел сказать ему что-нибудь приятное.

— Моя благоверная. Когда-то она окончила Мухинское училище, — с явным удовольствием сообщил тот.

— Красотища какая…

— Можно посмотреть? — это неслышно подошел сзади Алеша.

— Посмотри.

Осторожно, чтобы не запачкать адрес, Алеша ладонями подхватил папку и, присвистнув от восхищения, опустился на соседнюю кровать. Там его уже поджидал Александр Семенович, сгоравший от нетерпения. Оба заахали, завосторгались.

— Да, кстати, — вдруг вспомнил Жиглинский, — попросила подписаться за нее и Светлана Попова.

Сердцу сразу же стало тесно в груди, обжигающим жаром запылали щеки.

— Как, и ее тоже нашли? — каким-то не своим голосом спросил Ипатов.

— Конечно, — наслаждаясь столь очевидным смущением приятеля, ответил Жиглинский. — Как мы и предполагали, она живет в белокаменной. Работает — смотри не упади, держись крепче за кровать — в большом Совмине. Одним из главных референтов. Мы с ней очень мило поговорили. Она тоже обещала быть… Поинтересовалась, с кем из наших встречаюсь. Я назвал тебя и сказал, что лежишь с инфарктом. Она долго выспрашивала, как ты себя чувствуешь, и просила передать привет. Я поставил ее в известность, что на будущей неделе тебе стукнет шестьдесят. Сказал, что готовим от всех нас адрес. Она попросила подписаться и за нее. Причем — заметь! — прежней девичьей фамилией…

Прежней девичьей фамилией…

В тот день первым заявился Валька Дутов. Было это в начале двенадцатого, когда Ипатов закончил уборку и теперь нервно прислушивался ко всем звукам в подъезде: хлопанью дверей, шагам, голосам. Когда кто-то входил, у него всякий раз замирало сердце. На звонок Ипатов рванулся к двери так, что опрокинул табуретку, больно ушиб левую голень.