Марсель Паньоль - Слава моего отца. Замок моей матери [сборник, litres]

Папа, заботься о здоровье мамы. Я буду думать о ней каждый вечер.

Мною же ты должен гордиться, потому что, для того чтобы стать атшельником, нужна Храбрость, а у меня ее сколько угодно. Что я и доказываю.

Когда вы вернетесь сюда, вы меня не узнаете, если я не скажу вам «А это я».

Поль будет немножко завидовать, но это не важно. Целуйте его крепко-крепко заместо его Старшего Брата.

Я вас нежно целую, особенно мою дорогую маму.

Ваш сын

Затем я пошел за старым обрывком веревки, который заприметил в траве у колодца Букан. Длиной он был не больше двух метров, и некоторые его волокна порвались, перетершись о закраину колодца. Тем не менее мне показалось, что он выдержит мой вес и позволит благополучно спуститься из окна моей комнаты. Я спрятал его под матрас.

Дошло дело и до сбора «пожитков»: немного нижнего белья, пара ботинок, острый нож, топорик, вилка, ложка, тетрадь, карандаш, моток бечевки, кастрюлька, гвозди и несколько старых, почти непригодных инструментов. Все это я спрятал под кроватью с намерением увязать в одеяло, как только все уснут.

Обе мои холщовые сумки ранее были отложены в шкаф до будущего охотничьего сезона. Я заполнил их тем, что удалось извлечь из приготовленных к отъезду в город тюков: сушеными миндальными орехами и сливами, небольшим количеством шоколада.

Тайные приготовления к побегу привели меня в возбужденное состояние. Бессовестно шаря в чужих вещах, в том числе вещах дяди Жюля, я сравнивал себя с Робинзоном Крузо, обследующим трюм севшего на мель потерпевшего крушение корабля и обнаруживающим там тьму бесценных предметов, как то: молоток, моток веревки или пшеничные зерна.

Когда все было готово, я решил посвятить маме последние часы, которые мне предстояло прожить рядом с нею.

Я очень тщательно почистил картошку, вымыл и высушил салат, накрыл на стол, время от времени подбегая к маме и целуя ей руку.

Последний ужин оказался на удивление вкусным и сытным, приготовленным словно нарочно для того, чтобы отпраздновать счастливое событие.

Ни у кого не нашлось ни одного слова сожаления. Наоборот, все казались очень довольными перспективой возвращения в городской муравейник.

Дядя Жюль говорил о своей префектуре, отец скромно признался, что есть надежда на получение Академических пальм к концу года, тетя Роза в очередной раз превозносила пресловутый газ… Мне было ясно: мысленно они уже в городе.

Они, но не я.

Камешек звякнул, ударившись о железную окантовку деревянной ставни. Это был условный сигнал. Я уже был одет и медленно, стараясь не производить никаких звуков, открыл окно. Снизу донесся приглушенный шепот:

– Ты готов?

Вместо ответа я спустил на веревке свой узел. Потом булавкой приколол Прощальное письмо к подушке и надежно привязал веревку от колодца к шпингалету окна. Послав сквозь стену воздушный поцелуй маме, я плавно соскользнул вниз по веревке.

Лили стоял под оливковым деревом. Я едва различал его.

– Пошли! – сделав шаг по направлению ко мне, вполголоса произнес он.

Подняв с земли довольно тяжелый мешок, он пригнулся и рывком взвалил его на спину.

– Здесь картошка, морковь и ловушки.

– А у меня с собой хлеб, сахар, шоколад и два банана. Пошли, поговорим после.

Мы молча поднялись по крутому склону до Птитёй.

Я с упоением вдыхал прохладный ночной воздух и ничуть не беспокоился по поводу своей новой жизни.

В который уж раз мы следовали по дороге, ведущей наверх к Ле-Тауме.

Ночь была тихая, лишенная прежней бескрайней широты: ни одной звезды на небе. Я продрог.

Летние певцы из числа насекомых – народец, населяющий каникулы, – больше не наполняли своими пульсирующими ритмами грустную тишину еще пока неразличимой осени. Вдали слышался напоминающий мяуканье зов лесной совы, а другая сова, поближе к нам, словно на флейте исполняла свою ночную песню, которой печально вторило эхо с Рапон.

Мы шли быстрым шагом, как и подобает беглецам. От тяжелой ноши ныли плечи, мы не говорили ни слова. Неподвижные сосны, обступившие тропинку, выглядели какими-то жестяными истуканами, дневные запахи были словно разбавлены вечерней росой.

После получаса ходьбы мы добрались до овчарни Батиста и присели на широкий камень, служащий порогом.

Первым заговорил Лили:

– Знаешь, еще немного, и я бы к тебе не пришел!

– Потому что твои родители следили за тобой?

– Да нет, не поэтому.

– А почему?

– Я думал, ты не решишься, – помедлив с ответом, проговорил Лили.

– Не решусь на что?

– Остаться в холмах. Я думал, ты говорил об этом просто так и в конце концов…

Его слова задели мое самолюбие.

– Значит, ты, видно, принимаешь меня за девчонку, которая то и дело меняет решение? Думаешь, я трепло? Учти – если я что-то решил, то сделаю, кровь из носа! И если бы ты не пришел, я бы ушел один! А если тебе страшно, оставайся: я знаю, куда идти!

С этими словами я встал и уверенно двинулся вперед. Он тоже встал, взвалил мешок на спину и бросился за мной. Обогнав меня, он остановился.

– Ты просто бесподобен, – бросив на меня взгляд, взволнованно проговорил он. Я тотчас принял «бесподобный» вид, но промолчал. – Равных тебе нет! – продолжая пристально смотреть на меня, добавил он.

После чего, повернувшись ко мне спиной, пошел вперед… Однако шагов через десять опять остановился и, не оборачиваясь, повторил:

– Ничего не скажешь: ты просто бесподобен!

Это его восхищение мною, так льстившее моему тщеславию, вдруг встревожило меня, и мне пришлось приложить усилия, чтобы и дальше оставаться «бесподобным».

Это мне чуть ли не удалось, как вдруг издалека, откуда-то справа, донесся странный звук: как будто кто-то скользит, скатываясь вниз по каменной осыпи. Я остановился и прислушался. Звук повторился.

– Это просто ночной звук, – пояснил Лили. – Не поймешь, что это. Конечно, немножко пугает, но никакой опасности нет, ты быстро привыкнешь.

Скоро мы добрались до края обрыва над План-де-Ла-Гарет. Слева от нас начинался густой сосновый бор Ле-Тауме. Утренний туман поднимался с земли, струясь между стволами деревьев, и неторопливыми клубами плыл над кустарником. Необычный лай, пронзительный и отрывистый, прозвучав три раза, заставил меня вздрогнуть.

– Это охотник?

– Нет, это лис. Когда он так лает, это значит, он загоняет какого-то зверька к своей самке, предупреждает ее…

И снова раздалось троекратное взвизгивание; я вспомнил, что в учебнике по естественным наукам объяснялось: слон трубит , олень издает трубный глас , а лис тявкает .

Обретя название, прозвучавший в ночи звук утратил устрашающий характер: лис, как и полагается, тявкал, только и всего. Учебник с определяющим этот звук глаголом я тысячу раз носил в школу и обратно в своем школьном ранце: я перестал бояться и собирался поделиться с Лили своими научными, так утешительно действующими познаниями, как вдруг слева от меня, в туманной глубине соснового бора, под ветвями промелькнула довольно высокая тень.