Марсель Паньоль - Слава моего отца. Замок моей матери [сборник, litres]

А вот третий замок – замок нотариуса – приберег для нас неожиданный и не очень приятный сюрприз.

Однажды мы проходили мимо изгороди в том месте, где она была более редкой, чем в других местах, как вдруг раздалось:

– Эй, вы куда идете?

Громкий и рассерженный окрик привел нас в ужас.

Прямо на нас, потрясая вилами, чуть не бегом надвигался крестьянин лет сорока. У него была густая шапка кудрявых волос и черные усища, ощетинившиеся, как у кота.

Отец, испугавшись, сделал вид, что не видит его, и продолжал что-то писать в записной книжке – нашей охранной грамоте, – но нападавший был объят настоящей яростью: словно разъяренный конь подлетел он к нам, я почувствовал, как задрожала рука матери, которую я сжимал, а Поль в испуге нырнул в кусты.

Намеревавшийся уложить нас всех на месте человек остановился в четырех шагах от нас. Подняв вилы высоко над головой зубьями вверх, он воткнул рукоять в землю. Затем, растопырив руки, стал неистово махать ими и вплотную приблизился к отцу, судорожно дергая головой. И при этом его уста, на которых выступила пена, источали елей:

– Вы только не бойтесь. Хозяева смотрят на нас. Они у окна второго этажа. Надеюсь, старик скоро откинет копыта, однако с полгодика еще продержится.

Затем, подбоченясь и грозно наклонившись над моим отцом, он стал теснить его.

– Когда эти окна открыты, здесь не ходите. Лучше идите низом, вдоль поля с помидорами. Дайте мне вашу записную книжку, он требует, чтобы вы предъявили документы и я переписал вашу фамилию и адрес.

С этими словами он вырвал записную книжку из рук отца, который не очень уверенно начал было: «Меня зовут…»

– Вас зовут Эсменар Виктор, улица Республики, дом двадцать два. А теперь бегите, да так, чтобы было на что посмотреть!

Указательным пальцем вытянутой руки он со свирепым выражением лица указывал нам путь к свободе. Пока мы ускоренным шагом удалялись, он, сложив ладони рупором, угрожающе закричал:

– И чтоб я вас здесь больше не видел, потому что в следующий раз я буду стрелять!

Как только мы оказались в безопасности с другой стороны ограды, мы остановились, чтобы поздравить друг друга с удачей и вдоволь посмеяться. Отец, сняв очки, отер пот со лба и принялся философствовать:

– Таков уж народ: его недостатки проистекают от невежества. Но сердце у него доброе, как хлеб насущный, а сам он великодушен, какими бывают только дети.

Между тем дети, то есть мы с Полем, приплясывали на солнце и с сатанинской радостью пели:

– Он вот-вот откинет копыта! Он вот-вот откинет копыта!

Начиная с этого дня крестьянин с вилами (его звали Доминик) с распростертыми объятиями встречал нас по субботам.

Мы всегда проходили низом, вдоль поля с помидорами, и неизменно заставали Доминика за работой: он то обрабатывал виноградник, то полол картофельное поле, то подвязывал помидоры.

Отец, сообщнически подмигнув ему, здоровался с ним:

– Семья Эсменар от души приветствует вас.

Доминик, в свою очередь, подмигивал отцу и долго смеялся, услышав эту еженедельно повторяемую шутку.

– Приветствую вас, Эсменар Виктор! – громко отвечал он.

Мой отец смеялся в ответ, и вся наша семья ликовала.

Мать дарила ему пакетик трубочного табака, и он запросто принимал этот смертоносный подарок.

– Он уже откинул копыта? – обычно спрашивал у него Поль.

– Еще нет, – отвечал Доминик, – но ждать недолго! Он сейчас лечится в Виши, пьет исключительно минеральную водичку! – И добавлял: – Вон там, под смоковницей, кузовок со сливами, это для вас… Только не забудьте вернуть кузовок…

В другой раз это была корзина с помидорами или луком; взяв угощение, мы шли дальше гуськом по траве, попирая ногами удлинившиеся от заходящего солнца собственные тени.

Но впереди нас ждал четвертый замок, с пьяным сторожем и больным старым псом. Дойдя до его запертой двери, мы не сразу открывали ее.

Постояв молча, отец приникал к замочной скважине и долго вглядывался. Затем, вытащив из кармана масленку от маминой швейной машинки, он впрыскивал в замок несколько капель машинного масла. И наконец, совершенно бесшумно вставив ключ, медленно поворачивал его.

Легко, очень осторожно толкнув дверь, словно боясь, что она взорвется, он приоткрывал ее, просовывал в нее голову и прислушивался, одновременно взглядом производя разведку в запретной зоне. Входил. За ним на чужую территорию ступали и мы. Он запирал дверь. Все это делалось бесшумно. Но самое трудное было впереди.

И хотя мы никогда никого там не встречали, одна лишь мысль о старом злобном псе будоражила наше воображение.

«Пес наверняка страдает бешенством, собаки больше ничем не болеют», – думал я.

– А я вот не боюсь. Смотри! – говорил мне Поль и показывал горсть кусочков сахара, которой он намеревался запустить в страшное чудовище, чтобы отвлечь его внимание, пока отец станет душить сторожа.

Слова Поля звучали весьма уверенно, что не мешало ему идти на цыпочках. Мама время от времени останавливалась, бледная, с заострившимися чертами лица, прижимая руку к сердцу. Отец наигранно-веселым тоном вполголоса урезонивал ее:

– Огюстина, это просто нелепо! Ты умираешь от страха, хотя даже не знаешь этого человека.

– Достаточно того, что о нем говорят! Я знаю, какая у него репутация!

– Человек не всегда такой, как о нем говорят!

– Полковник сказал, что это старый кретин.

– Без всякого сомнения, поскольку он пьет. Но чтобы старый пьянчуга был еще и злым, это редкость, и вот что я тебе скажу: я уверен, что он нас уже видел, и не раз, но молчит, поскольку ему нет до этого дела. Хозяева всегда отсутствуют, а мы ничего плохого не делаем. Станет он, хромой, гоняться за нами со своим больным псом?

– А я боюсь. Пусть это нелепо, но я боюсь.

– В таком случае, если ты продолжаешь вести себя как ребенок, я пойду в замок и просто-напросто попрошу разрешения.

– Нет-нет, Жозеф! Умоляю тебя… Это скоро пройдет… Нервы шалят. Сейчас пройдет…

Я смотрел на нее: бледная как полотно, она стояла вплотную к одичалым кустам роз, даже не чувствуя уколов их шипов.

Затем она набирала в грудь воздуха и, улыбаясь, говорила:

– Ну вот, прошло. Пойдем!

И мы шли дальше, и все заканчивалось как нельзя более благополучно.

В июне не выдалось ни одного свободного воскресенья: мне казалось, что этот месяц стиснут между двумя высокими стенами и образовавшийся длинный тюремный коридор заканчивается массивной железной дверью, распахивающейся только навстречу конкурсу на получение государственной стипендии.

Месяц целиком был посвящен повторению учебных предметов, чему я отдался всей душой, но не из любви к науке, а из тщеславного чувства, что я чемпион, которому предстояло бороться за честь школы Шмен-де-Шартре.