Александра Николаенко - Небесный почтальон Федя Булкин

– Погоди-ка, Федя, вернись.

– Что, бабушка?

– Спички, Федь, на полочку положи…

– Все же думаю я так, как думал. Не изменилась точка зренья моя на этот вопрос. Потому что это только надеются всю жизнь люди, что хоть на пенсии человечески поживут. А потом вот как у тебя будет, бабушка, зубы выпадут, кости ноют…

Так что твердо решил я так, бабушка, умереть молодым. Например, как Павлик Морозов, то есть Павка Корчагин, бабушка! Или Зоя Космодемьянская! Или как Пушкин Александр Сергеевич на дуэли…

– Ты сперва, сколько Пушкин, стихов напиши, а потом умирай, дуэлянт.

– Думаю, лично мне будет проще все-таки, бабушка, из огня старушку достать, чем, как Пушкин, написать столько всякого складного. Потому что я уже пытался, бабушка, остаться в веках таким образом. Не хватает упорства, видимо, на «Евгений Онегина»…

Ну а ты вот, к примеру, бабушка, каким образом собираешься в памяти остаться у человечества?

– Мне бы, Федь, из своей хоть не выжить…

– Не волнуйся, бабушка, если ты совсем из памяти выживешь, мы по надписям этим твоим на коробках с пакетами будем следующей весной сандалии мои искать.

– Вот умру я, бабушка, молодым, пионером-героем, например, утону, спасая из воды утопающих…

– Ты бы, Федь, прежде чем спасать утопающих, плавать без круга бы научился.

– Я на круге вообще-то плаваю, бабушка, не потому что без круга ко дну иду, а на всякий случай так плаваю, предусмотрительно! Потому что в любую секунду, что плаваю, готов первому встречному, если будет тонуть поблизости, его уступить!

– Федя, нет тут кроме нас никого.

– Ничего, бабушка, подождем!

– Хватит, Федя, замерз, губы синие. Вылезай!

…А вот ты свой шанс молодой умереть уже упустила, бабушка. Тебе теперь и смысла-то умирать особого нет…

– Вот и день, Федь, прошел, слава Богу…

– Чем больше пройдет их, тем меньше до школы останется, я по этому поводу, бабушка, не склонен благодарить никого с тобой за компанию…

– Я, ты знаешь, бабушка, все спросить тебя в детстве хотел, да вот забывал…

– Ну сейчас тогда спроси, Федь.

– Ты жуешь, бабушка, перед тем как проглатываешь?

– А как же, Федя, жую помаленечку…

– И я жую. И долго, как ты думаешь, разжеванная еда внутри у нас переваривается?

– От завтрака до обеда, думаю, успевает.

– Тоже я так думаю, бабушка, успевает…

Как же тогда охотник, волка вспоров, бабушку с Красной Шапочкой из него неразжеванными, да еще и непереваренными, достал? Волк же даже проглатывал их в разное время?!

…Есть еще один очень неприятный момент в этой сказке, бабушка. Ты ее мне, пожалуйста, больше никогда не рассказывай!

– Не буду, Федь. А момент какой?

– Волка жалко…

– И еще есть одна совершенно несправедливая сказка, бабушка, где зло вовсю торжествует, не нарадуется, над человеком!

– Это какая, Федь?

– Про кузнечика и лягушку, бабушка.

– Это песенка, Федь, а не сказка.

– Это правда, бабушка, а не песенка…

А вообще-то самые сказки правдоподобные про Мюнхгаузена. Там какую ни читает историю бабушка, сразу чувствуешь: так и было…

– А вот знаешь что, бабушка, знаешь что?!

– Нет, не знаю, Федя, пока…

– А вот то, что не по душе мне, бабушка, эта тетя Галина твоя Константиновна! Уж ни так, ни сяк, ни в какую…

– Это за что же, Федя, ей от тебя такая немилость?

– А она какая-то, знаешь, бабушка, как горчица к пятке прилипла. Сядет тут, на прилавочке, говорит с тобой, говорит…

Ходит к нам, наповадилась! Только время наше теряет… Как бы нам ее с тобой, бабушка, от калитки нашей отвадить?

– А ты скажи ей, Федя, в следующий раз: вы мне, тетя Галя, не нравитесь. Что вы ходите к нам, наповадились, только время наше теряете. Вы к нам с бабушкой больше не приходите…

– А можно так, бабушка?

– Можно, Федь, почему нельзя?

– А она, ты думаешь, не обидится?

– А ты сам-то как, Федя, думаешь?

– Я вот думаю, бабушка… Ладно уж. Потерплю.

Только всякому терпению человеческому приходит конец.

Я, наверно, скажу ей все-таки, бабушка. Я скажу!

– А вчера она, Федь, пирожками нас угостила…

– Эти, с творогом?! Кто же, бабушка, людей пирожками с творогом угощает?

– Вот скажи ей, Федя, чтобы в следующий раз пирожками с яблоками тебя угостила. Что тебе, Федь, с творогом не понравились…

– А можно так?

– А чего же, Федя, нельзя, язык-то кто держит?

– А не знаю, кто держит язык мой, бабушка. Ну ее. Пусть приходит.

Может, молча она догадается больше к нам не ходить?

Уж стоял-стоял вчера рядом, молчал-молчал! Достоял до вечера самого. А она говорит, говорит…

Ходит, ходит…

Уж по скрипу калитки душа опускается. Всё, идет…

Пирожков с творогом нарочно, что ли, она столько печет, ищет повод, наверное, поздороваться. Ведь не может человек не почувствовать такое мое ледяное терпение?! Ведь смотрю! Из всех сил смотрю!

– Вот как будто поговорить ей, кроме нас с тобой, бабушка, не с кем!

– А ей, может, Федя, и не с кем, кроме нас с тобой, поговорить…

– Одинокая она, что ли, хуже нас?

– Да какие же мы, Федя, с тобой одинокие друг у друга…

– Здравствуй, Феденька, а где бабушка?

– Она в город уехала.

– Я тогда попозже зайду…

– Нет, входите, теть Галь Константиновна. Я и сам сейчас один-одинешенек на участке.

Строит дом сосед наш Бабурин. Человек рукастый. На четыре нижних комнаты дом. Со вторым этажом, с балконом!

– Нам бы, бабушка, такой дом!

– Да зачем нам, Федя, такой? Двое нас всего. Хватит нам.

– А у этого, у Бабурина, сколько всех?

– Да один он, Федя…

– А ему одному зачем тогда, бабушка, такой дом?

– А не знаю, Федя, зачем… из надежды.

– Жалко что-то, бабушка, всех…

– Жалко, Федь, как не жалко, трудно люди живут.

– Да еще умирают, бабушка! Жалкие люди…

– Туман, бабушка…

– Туман, Федя…

– Не пойдем давай за молоком сегодня с тобой. Там вампиры…

– Да какие вампиры, Федь, ты в своем уме?

– Ну давай тогда хоть просто так не пойдем… мимо будки без Шарика…

Иван-чаи синие по опушке, вьюнки, придорожники, поле, поле…

Столбы, провода, галки мокрые на стогах, дым печной, пар от крыш, у колодца лужи…

У Натальи Ивановны умер Шарик. Цепь пустая из будки к колышку тянется, в миску дождь наплакал.

Это папы удочка, вот моя, в сарае нашла их бабушка, тут поставила. Можно червяков накопать, в тушенку сложить, окуней пойти половить. Только лески за зиму перепутались… навсегда.

Ты полынь моя, трава горькая… раз один сорвешь, разотрешь в руке, навсегда вдохнешь, никогда уже не забудется…