Эдвард Сент-Обин - Патрик Мелроуз. Книга 2 [Молоко матери. Подводя итог]

В винном магазине обнаружились бутылки «Мэйкерс марк» в трех вариантах емкости. Не вспомнив, какая именно ему нужна, Патрик купил все.

– Лучше перестраховаться, – пояснил он продавцу.

– Святая правда! – воскликнул тот с таким пылом, что Патрик как можно поспешней катапультировался обратно на парковку.

Наступила следующая стадия опьянения. Потная, медленная и печальная. Чтобы показаться на глаза Уолтеру и Бет (да и вообще кому бы то ни было), ему нужен и кофе, и алкоголь. Кроме того, пора признать: вряд ли в Нэнсином баре стояла самая маленькая бутылочка «Мэйкерс марк». Просто он не удержался и купил всю семью. Динь-динь-динь. Патрик сорвал с бутылки красную псевдосургучную крышку и вытащил пробку. Когда бурбон хлынул ему в горло, он представил себе отряд поджигателей, пробивающих себе путь сквозь стены и потолки здания, распространяющих пламя и разрушение. Какое счастье.

Обслуживание в кофейне «Лучше латте, чем никогда» оказалось под стать бесячьему посылу названия. Патрик прошел мимо плаката с рекламой диетического карамельно-ванильного фраппучино в прозрачном пластиковом стаканчике, до краев набитом льдом и клубничными взбитыми сливками (пальчики оближешь!), заказал черный кофе и встал в очередь на раздачу.

– Доброго! – пожелал ему белокурый громила Пит в фартуке и пульнул чашку через стойку.

Патрик был так стар, что помнил появление фразы «Доброго дня!» и мог лишь с тревогой наблюдать за языковой гиперинфляцией. Где конец этой Веймарской республики агрессивного веселья? «А вам насыщенного и осмысленного дня, – жеманно пробормотал Патрик себе под нос, неверной походкой направляясь к столику с огромной чашкой в руках. – Райского! – рявкнул он, усаживаясь. – Желаю полнокровного и могучего оргазма, – прошептал он с южным акцентом, – а главное – продолжительного». Потому что вы это заслужили. Потому что вы перед собой в долгу. Потому что вы прекрасны и уникальны. В конце концов, чего ты хотел от чашки кофе и несъедобного маффина? Лучше бы Пит ограничился пожеланием более реалистичных успехов: «Примите холодный душ!» или «Постарайтесь не разбить тачку!».

К Патрику вернулся безумный пьяный угар, который ему почти удалось стряхнуть на раскаленной парковке. Да да да. Еще несколько галлонов кофе – и его будет не остановить. В противоположном конце зала за столиком сидела, что-то печатая на ноутбуке, грудастая студентка-медичка в розовом кардигане и потертых джинсах. Ее мобильник лежал на полочке электрического камина «Хит энд Глоу» – рядом с плеером и каким-то мудреным коктейлем. Она сидела, высоко задрав и раздвинув колени, словно только что родила свой «Хьюлетт-Паккард», а на краю стола придавливал груду исписанных листков увесистый том «Патология болезней». Надо обязательно ее добиться, на обязательной основе. У нее такое расслабленное тело. Он таращился на нее, а она спокойно и ласково посмотрела в ответ. Улыбнулась. Ее безупречность вселяла ужас. Он застенчиво улыбнулся своей коленной чашечке. Ее добродушие невыносимо. Так и тянет разрыдаться. Она ведь практически врач, она в самом деле может его спасти. Сыновья, конечно, сначала будут по нему скучать, но рано или поздно оклемаются. К тому же они ведь могут приезжать в гости. С ночевкой. Характер у нее, очевидно, мягкий и уступчивый.

Эдипов водоворот неумолимо затягивал Патрика, как сухой листок, в свою воронку: хотелось все новых и новых утешений. В некоторых языках понятия желания и нужды разделены, но английский вынуждает их слиться в обнаженной близости единственного глагола: хотеть. Хотеть любви, которая поможет не хотеть любви. Война с хотеньем, от которой хочется еще сильнее. От виски радости не больше, чем от матери… и жены… и от розового кардигана, если он отважится подойти, пасть к ее ногам и молить о пощаде. Почему он вообще этого хочет? Где его Орел? Почему нельзя хладнокровно отметить возникающее в мозгу влечение и переработать его в осознание текущего состояния ума или хотя бы в простой факт, что он жив? Зачем наивно бросаться к объектам мыслей, когда можно остаться у их источника? Патрик закрыл глаза и развалился на стуле.

Итак, он очутился в великолепии своего внутреннего мира, прекратил бегать за розовыми кардиганами и янтарными бутылками и просто наблюдал, как мысли начинают раскрываться и вертеться подобно множеству вентиляторов под потолком душного многолюдного зала. Он больше не нырял в красочные картины, а спокойно отмечал мельканье лопастей, жару и интересную особенность своего преимущественно вербального разума: спьяну он начал отдавать некоторое предпочтение визуальным образам. Еще Патрик заметил, что желаемый итог и цель страданий для него – не отключка и не оргазм, а знание и понимание. Беда заключалась в том, что даже при смене объекта преследования страдания преследующего оставались теми же. Да, он теперь несется навстречу вакууму, а не бежит от него – и что? Подумаешь! Тогда уж лучше гоняться за сиропным миражом знатного траха. Патрик открыл глаза. Девушка в розовом кардигане исчезла. А как хотелось! Целая вселенная бесконечного хотенья. Безбрежная меланхолия.

Скребущий по полу стул. Опоздал. Семейное чаепитие. Старайся не думать. Думай: нельзя думать. Какой бред. Динь-динь-динь. Круиз-контроль вышел из-под контроля. Пожалуйста, перестань думать. Кто это просит? Кого просят?

Когда Патрик подъехал к дому, все остальные уже собрались вокруг машины Нэнси: немая сцена укоризны и раздражения.

– Вы не поверите, что со мной произошло в Нью-Мильтоне! – воскликнул Патрик, гадая, что сказать, если кто-нибудь все же спросит.

– Мы собирались ехать без тебя, – сказала Нэнси. – Бет терпеть не может непунктуальных людей – просто вычеркивает их из списка гостей и навсегда забывает.

– Какая отравляющая мысль, – сказал Патрик. – То есть отрезвляющая, – поправился он.

Впрочем, за хрустом гравия и хлопаньем дверец ни ту ни другую его реплику никто не услышал. Патрик плюхнулся на заднее сиденье Нэнсиной машины рядом с Томасом, жалея, что никто не даст ему в дорогу поильник с бурбоном. По пути он задремал, но машина почти сразу начала тормозить и остановилась. Патрик выбрался на улицу и обнаружил себя посреди сплошного зеленого массива без знаков препинания. Во все стороны простирались горы Беркшир-Хиллз, похожие на желто-зеленый океан. На гребне ближайшей волны примостился белый, обшитый гонтом ковчег – дом Уолтера и Бет. У Патрика случился приступ морской болезни на суше.

– Невероятно, – пробормотал он.

– Знаю, – сказала Нэнси. – И представляешь, весь этот вид принадлежит им одним.

Для Патрика чаепитие разворачивалось на сомнительном среднем плане. То он чувствовал себя остекленевшим, как аквариум по телевизору, то начинал тонуть. Всюду мельтешили официантки в форме и ослепительно-белоснежных туфлях. Невысокий испанец-дворецкий. Сладкий чай со льдом и с корицей. Парк-авенюшные сплетни. Люди смеялись над какими-то словами Генри Киссинджера, сказанными за ужином в четверг.