Абрам Рабкин - Вниз по Шоссейной

В истории этой было одно спорное место. Как рассказывал Васька Гомон, Герасим приехал на встречу с родственником на извозчичьем фаэтоне, а Калинин — на бронепоезде, тогда как историками отмечено, что Калинин прибыл в Бобруйск на агитпоезде, что совсем не одно и то же.

Но это мелочь.

Главное то, что тогда, во время встречи на Шоссейной у ресторана Зельдовича, Михаил Калинин подмигнул Герасиму, что означало: держись, браток, если понадоблюсь, обращайся ко мне.

Это историки опровергнуть не могут. Даже если они и видели все.

Только Василий Царик по кличке Гомон знал истину, радостно принятую раз и навсегда форпггадтскими балагулами.

И когда по заведенному издавна порядку, заключавшемуся в том, что до окончания отдыха в пивной фориггадтцы предусмотрительно назначали дежурного, и если эта обязанность выпадала на Герасима, ласково именуемого Мишей, то тогда торжественно объявлялось, что сегодня будет дежурить Калинин.

Герасим прекращал пить, терпеливо ждал конца застолья, потом растаскивал уснувших по их возам, привязывал вожжи, чтобы в пути не волочились по земле, стегал по очереди лошадей, и обоз собутыльников медленно трогался в сторону фориггадта.

Привычные лошади знали дорогу домой, ржали у ворот и доставляли бормочущие тела своих хозяев в объятия их жен.

А Герасим, отправив обоз, расплачивался за выпивку и, прежде чем взобраться на козлы, протирал очки.

Точь-в-точь как это делал Калинин.

Эта давняя шутливая история с именитым родственником Герасима как- то прижилась на форштадте, как приживаются клички, бессмысленно тлела, не вызывая своей привычностью ни удивления, ни интереса к ее происхождению, стиралась и даже стала забываться.

До определенного времени.

Вспомнил о ней отец Гинды Гитиной старый шорник Лейба Гитин.

Вспомнил, по-видимому, вовремя.

Он долго думал и додумался до того, что пригласил к себе Ваську Царика и попросил его освежить в памяти слова Калинина, которыми он обещал в трудную минуту помочь Герасиму, ибо такая минута уже наступила, и если Калинин не заступится за сына Герасима, то Сергея будут судить за вредительство и срыв мощи Красной Армии.

Любого одного из этих двух тягчайших преступлений было достаточно для того, чтобы Окуличи всей семьей покинули форштадт и, конечно, этот мир.

Вина Сергея подтверждалась пчелами и салом со шкуркой…Сергею, Сергею Герасимовичу, было за сорок, и обладал он чуть припорошенной сединой умной головой, ясными глазами, высоким ростом и большими натруженными, а главное, золотыми руками.

У него к тому времени уже была довольно значительная своя семья, которую нужно было кормить.

Был он краснодеревец, мастер, в душе художник. Мебель его работы охотно покупалась и ценилась.

…Как-то, в еще не страшное время, предложил ему начальник еще не тюрьмы, а исправительной колонии, или, как ее называли, «справдома», место инструктора по труду.

Сергей согласился.

Но уже не за горами были страшные годы. Входя в них, начальник «справдома» сменил кубари в петлицах на шпалу, надел новую форму и из малозначащего службиста к нужному времени превратился в желчного и жестокого начальника тюрьмы Зубрицкого.

Перевоспитанную мелкоту вскоре куда-то переправили. Занимаемые этой мелкотой зарешеченные помещения нужны были для более важных государственных дел. Для проведения этих дел будущая тюрьма нуждалась в укреплении полов, решеток, дверей, перестройке некоторых помещений в камеры-одиночки и изолированные спецблоки с глухими стенами.

Словом, нужны были толковые рабочие руки. Желательно бесплатные.

А тут удачно получилось, что последняя партия пчелиных ульев, сработанная последними колонистами под руководством инструктора Сергея Окулича, оказалась негодной.

С колхозных пасек сообщили, что пчелы не желают в этих ульях селиться, кружат над ними, обиженно гудят и, покружившись, улетают.

Вызвал к себе Зубрицкий Сергея Окулича, развалился в кресле, заложил ногу за ногу, скрипнул сапогами и ремнями и наугад спросил:

— Чем ульи намазал? Кто научил пчел травить?

Не успел Сергей понять, о чем спрашивает Зубрицкий, а тот уже заявил: «Судить и карать будем как вредителя. Только трудом можешь частично искупить вину. Будешь работать по ремонту. Жить будешь здесь. На воскресенье — домой. К вечеру являться. Делом твоим о вредительстве займется следователь».

И началась эта непонятная тюремная трудовая жизнь под следствием, с выходным в воскресенье и обязательной явкой к вечеру.

Может быть, искупил бы Сергей Окулич свое вредительство с ульями и попыткой перетравить колхозных пчел, работая споро и красиво золотыми руками и смышленой головой на переборке и укреплении полов и сколачивании нар в будущих камерах.

Может быть, следователь по его делу, вкратце изучив пчеловодство и сопоставив поведение пчел с уловками врагов народа, вдруг оказался бы порядочным человеком и понял бы, что никакого «пчелиного дела» не существует и подследственный Окулич не виновен, и начальник тюрьмы Зубрицкий, поскрипев ремнями и прокуренными зубами, отпустил бы Сергея на все четыре стороны и даже выплатил бы какую-то часть его зарплаты.

Может быть… Может быть…

Но приближались Каляды, а в хозяйстве Сергея откормился хряк, под собственным весом едва поднимавшийся на ноги.

Словом, пора было колоть кабанчика.

И в одно свободное от тюрьмы воскресное утро совершил свое второе преступление сын Герасима Окулича Сергей Герасимович Окулич.

Он, конечно, знал постановление об обязательной сдаче государству шкур заколотых свиней. Знал, но на что-то надеялся, позарился на сало со шкуркой и презрел интересы Государства.

…Рано утром, едва явившись из тюрьмы по синему предрассветному снегу, он и его приятель сапожник Иван Ломако, прославленный тем, что сшитая им обувь не имела сносу, и обладавший редким успокаивающим подходом к обеспокоенной свинье и специальным шилом, вошли в хлев…

Они, конечно, знали постановление о строго обязательной сдаче Государству шкуры заколотого кабана, но верх взяло легкомыслие и мелочное желание употреблять в еде и будущих застольях сало с аппетитной, осмоленной на соломке, упругой и мягкой шкуркой, украшающей розоватый, пахнущий морозом и тмином щедро отрезанный ломоть.

Они, конечно, знали, что стоит Властям застать их врасплох за незаконной разделкой туши, и дело кончится плохо. Поэтому, таясь от чужих глаз, стащили они заколотого хряка в погреб, закрылись и при свете лампы осмолили его горящей соломкой, разделали и присолили.

Как потом рассказывали форпггадтцы, «унюхал» их участковый Гусейнов…

К делу Сергея Окулича прибавилось новое преступление. И крючкотвор- следователь, тщательно протирая клочком бумаги перо, прежде чем окунуть его в чернильницу, вполголоса, почти тихо, чем подчеркивал серьезность и грозность обвинения, сообщил стоящему перед ним Сергею, что дело его безнадежно осложнилось, так как несдачу свиной шкуры, из которой изготавливаются сапоги для красноармейцев и чехлы для пушек, можно рассматривать как подрыв мощи Красной Армии, как злостное вредительство, еще более страшное, чем истребление колхозных пчел.