Абрам Рабкин - Вниз по Шоссейной

Уверяю вас, он ничего такого не думал, он думал об этом неожиданно свалившемся, как снег на голову, снеге, который из-за этой случайной оттепели чуть подледенел и крепко пристал к фуражке Вождя, и таким нежным царапаньем швабры его оттуда не отдерешь, а нужно как следует по нему, уверяю вас, по снегу, как следует трахнуть. Шваброй или чем-то другим. И тогда снег свалится.

Он только так думал. Но слово — не воробей, и Шендеров закусил губу, но пока ничего не сказал, потому что Главный Начальник пока оставался Главным Начальником.

Губу закусил только один Шендеров. Его люди сделали вид, что они ничего не слышали, а милиция в оцеплении и ответственные люди с пропусками решили, что эти чудовищные слова есть плод их возбужденного нездорового состояния, или, как говорили титовские старухи, их путает бес.

Одни лишь трубочисты Чертки правильно поняли Главного Начальника. Они вытоптали дорожку в заваленной снегом крыше, отошли чуть назад от объемных букв и достаточно объемного бревенчатого каркаса, к которому был прикреплен необъемный, но из лучшей фанеры ОН, и весело решили выполнить приказ Главного Начальника своими круглыми гирями на веревках. Вряд ли бы они на это решились, будь перед ними лицевая часть монумента, где были руки на штурвале и сам Великий Вождь. Но они видели перед собой только бревенчатый каркас, к которому была прибита фанера, и снег на стропилах, который, как указал Главный Начальник, можно сбросить, только хорошенько трахнув по нему, очевидно, чем-то тяжелым.

И они весело принялись за дело. Первым запустил в сооружение привязанной к веревке круглой гирей Борух, потом Яша… Или сначала Яша, а потом Борух?.. Собственно, это неважно, от чьей гири вдруг треснула непробиваемая даже пулями фанера. Наверно, на эту фанеру тоже подействовали погодные перепады, и она не выдержала удара круглой гирей, которой вместе с метелкой трубочисты прочищают дымоходы.

Но, скорей всего, здесь сыграл свою роль черный глаз Бори Вихмана, щупавшего и хвалившего эту фанеру еще при самом зачатии монумента. Здесь, конечно, была какая-то причина, но уже все произошло, и не в причине было дело.

Снег, дрогнувший от удара гири, чуть сдвинулся с места, но еще не свалился. На той стороне фанеры, обращенной ко всему собравшемуся внизу начальству, на той ее стороне, где было лицо Великого Вождя, вдруг вылезли рваные клыки. Они вылезли как раз в том месте, где под усами обычно бывает рот.

Эта фанерная щепа, чудовищно исказившая образ Кормчего, решила судьбу трубочистов Чертков.

Их забрали в сумерках, когда еще не закрывали ставни и теплый домашний свет уютно лежал на сугробах.

Ах, Чертки, Чертки… Две веселые черные птицы на белом снегу…

На углу, недалеко от школы, в синеве зимнего вечера стоят пареньки. Это мои школьные товарищи. Вон тот, в казакине, — это я. У нас в руках портфели. В чем я носил учебники? Может, это был ранец? Или какая-нибудь сумка? А может, все же портфель?

Но это неважно.

На мне надет казакин — такой в талию сшитый удлиненный черный тулупчик, отороченный белой овчиной.

Это тоже неважно.

Важно то, что они, мои школьные товарищи, до сих пор стоят на том углу, недалеко от школы, и сгущающиеся сумерки так и не могут нас разлучить…

Я прощаюсь с ними потому что какая-то сила, какое-то предчувствие чего-то необычного, щемяще тревожного тянет меня домой, туда, где уже, наверно, мама пришла с работы и бабушка Нехама, стараясь скрасить холодную пустоту, поселившуюся в наших комнатах, кормит Соню и маму обедом.

Я шел домой, и странное предчувствие, тревожное, непонятное, заставляющее учащенно, как при беге, дышать и прикладывать руку к колотящемуся сердцу, подгоняло меня. Но я не бежал, а старался идти медленнее, потому что в этом предчувствии был страх какой-то перемены и она могла оказаться и доброй, и злой.

Уже совсем стемнело, желто тлели огни у кино «Пролетарий», скрипел под ногами снег, и я еще не знал, что жизнь моя, разделенная арестом Исаака на отдельные миры, скоро сольется в одну тревожную короткую, сроком в одну неделю, жизнь, когда мы снова будем с ним вместе.

…В общем с соседями коридоре топилась печь. Это была наша печь, она только затапливалась из коридора, а сама она, высокая, кафельная, украшенная позолоченным лепным карнизом, находилась в комнате Исаака, где стояла моя кровать, где были книжный шкаф и письменный стол, на котором, сложив на груди руки, о чем-то думал металлический Наполеон.

В коридоре весело потрескивала наша печь, которую мы, сохраняя дрова, давно не топили. Мы топили только вторую печь, в нашей столовой, и она как-то согревала нас. Печь в коридоре мы не топили, и поэтому я остановился и, глядя на эту кем-то по какому-то случаю затопленную печь, почувствовал, как все сильнее, с толчками и перебоями колотится мое сердце.

Дверь в наши комнаты была обычной и прочной, она еще не стала шаткой, как теперь в моих повторяющихся снах. Но я открыл ее медленно и, как мне показалось, бесшумно. Как бывает только во сне…

Расположенные одна за другой наши небольшие три комнаты сразу просматривались. Свет горел только в средней комнате — нашей столовой, и я увидал там радостное лицо мамы. Потом, наверное, показались лица Нехамы и Сони и голова того, кто сидел ко мне спиной.

Я уже все понял, а мама, стараясь быть веселой, как-то особенно, непередаваемо раздельно сказала:

— Вот идет твой сын.

Он поднялся и пошел ко мне, а я все еще стоял в его комнате, где не горел свет, но уже чувствовалось тепло затопленной печки. Он подошел ко мне, и мы обнялись, и я сквозь охватившую меня дрожь почувствовал слабость его искалеченного тела.

Они только думали, что я ничего не понимаю, но я видел, как мама, нагрев таз воды, мыла его. Нехама куда-то увела Соню. Но так случилось, что я оказался при этом и видел черные следы сапог на его спине.

Он не имел права рассказывать о том, что там с ним делали, и тем более о том, что у него спрашивали. Он должен был молчать и объяснять, что выпущен до суда. Следы от сапог можно было скрывать под одеждой, а шрам на голове он должен был объяснять тем, что неудачно упал, слезая с нар.

Хитроумные, искушенные следователи, плетя паутину, что-то задумали свое, еще для кого-то гиблое и зловещее, и выпустили Исаака вроде бы на волю, вроде бы всерьез. Но он уже хорошо знал их повадки…

Эта искушенная команда Зубрицкого, просмотрев оборы на лаптях «трохциста», исправила свой недочет и не дала Исааку умереть в тюрьме. Выпустив его вроде бы на свободу они просмотрели еще одну мелочь. Они просмотрели пустячный носовой платок в кармане его брюк.

Приближаясь к тому зимнему вечеру, когда он сдержал свое слово, а я, обезумев, бежал по темным и злым улицам, я отсчитываю короткие, оставшиеся в нашей общей с ним жизни дни и все четче, все осязаемее и яснее вижу окружающие нас вещи и стены наших комнат и, может быть, ничего не значащие, казалось бы, давно забытые, присущие только им приметы.