Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Майка захныкала.

— Танюха, да я же пошутил. А лишний раз проверить не помешает.

— Да проверяла я уже десять раз, и билеты проверила, и какие у нас места, наизусть знаю! Ты давай у себя на работе командуй, а здесь не смей!

— А чего так?

— Здесь я хозяйка, понятно?! — она и не думала шутить. И не понимала, как может быть иначе, если она в своем доме большуха, которая верховодит.

Майка хныкала уже без причины, просто оттого, что на нее сейчас мало обращали внимания. Танюшка только жалела, что ей нельзя точно так же захныкать, именно этого ей хотелось всякий раз, когда Сергей ее откровенно попинывал, пусть даже он потом говорил, что просто пошутил.

Когда тронулся поезд, немного отпустило. Ей показалось, что вместе с пейзажами родного города в окне уплывают прочь мелочные обиды и вся та несуразица, которая разрушает радужные ожидания счастливой жизни. За чередой гаражей потянулась свалка мусора возле самого железнодорожного полотна, затем забор, исписанный похабщиной, а дальше — убогие окраины, которые не могла скрасить даже буйная зелень палисадников. Серые шиферные крыши, облезлые корпуса бараков, на некоторых еще сохранились лозунги «Наш труд — тебе, Родина!», потом полупустое пространство, разграфленное телеграфными столбами с намеком на какой-то четкий план, от которого почти уже ничего не осталось. Танюшке вспомнилось, как осенью восемьдесят второго ездили в колхоз на картошку. Поля лежали за озером, километрах в десяти от последней живой деревни, а вокруг вдоль дорог шагали такие же точно столбы, и только они одни свидетельствовали о том, что этот край обитаем, ну еще каждое утро откуда ни возьмись возникал тракторист, и его железный конь поднимал из земли ровные борозды. Танюшка тогда впервые задумалась о том, что вот есть в нашей стране большие и малые города, в которых плохо ли хорошо ли течет жизнь, вокруг городов есть деревни, в них тоже своим чередом идет жизнь, а вот в пространстве между деревнями вообще почти что ничего нет, странная пустота на многие километры вокруг. И в этой пустоте растет одна картошка, а это значит… Что это значит? Танюшка так и не смогла сформулировать даже для себя.

— В Латвии такое невозможно, — сказал Сергей.

— Что? — очнулась Танюшка.

— Я имею в виду мусор вдоль дороги и вообще…

— Возьми меня когда-нибудь с собой в Ригу, — сказала, глядя в окно, Танюшка. Ей хотелось этого уже давно, и она еще ждала, что Сергей когда-нибудь предложит ей сам, но то сессия случалась, то Майку было не с кем оставить. А теперь вроде бы жизнь входила в новое русло.

— Подрастешь — возьму, — ответил Сергей.

Поезд мерно потряхивало, колеса стучали ритмично: на-юг, на-юг, на-юг, на-юг… Хотя до юга было еще очень далеко, за окном тянулась чересполосица лесов и полей, которая на бюрократическом языке называлась Нечерноземьем и где, следовательно, ничего не росло, кроме картошки.

Ближе к ночи к ним в купе на какой-то промежуточной станции подсела округлая конопатая молодуха с белесыми ресницами. Буркнув в ответ на приветствие, она тут же разложила на столике обильную снедь и принялась за трапезу, наворачивая сало с зеленым луком. Ела она жадно и некрасиво, как бродячая собака, стараясь быстрей проглотить кусок, пока никто не отнял. Танюшке вскоре стало по-настоящему противно, и она уставилась в окошко, хотя за ним тянулся тот же монотонный унылый пейзаж. Наконец молодуха, вытерев салфеткой жирные пальцы, зачем-то сообщила:

— К мужу еду, в Тарасовку. Там сад, яблоки растут, крыжовник. Лето погуляю, дак и забеременею, гляди.

Танюшка не нашлась, что ответить. А молодуха между тем продолжала, что муж у нее военный, а она работает почтальоном, и познакомились они в воинской части, в которую она почту приносила: «Гляжу, говорит, какая пухленька почту приносит, — решил жениться». Танюшка только про себя удивилась, неужели кому-то могла понравиться конопатая девка, причем настолько, что он сразу решил жениться.

— А ты сама-то замужем? — спросила молодуха.

— Да, вон муж на верхней полке.

— Это хорошо. Муж нынче — это целое состояние. А то еще рожают без мужа… Твоя дочка, что ли? — она кивнула на Майку, которая спала, раскинувшись, за спиной у Танюшки. — Красивым везет, не то что нам, обычным людям. Мы-то уже полгода живем, а деток не получается. Вот я и подумала: в Тарасовке погуляю на свежем воздухе. У свекрови там дом, летом можно прямо на веранде спать…

К полуночи молодуха кое-как укомкалась и засопела. Поезд катил на юг, равномерно стуча колесами, а Танюшке все не спалось. Под боком вертелась Майка — она спала беспокойно, вагонные простыни отдавали сыростью, из туалетов тянуло мочой даже через двери купе. Наконец Танюшке вроде бы удалось впасть в поверхностное, чуткое забытье, как вдруг на грудь навалилась такая тяжесть, будто какая-то большая черная кошка придавила ее к полке, впившись когтистыми лапами в ключицы. Вскрикнув, Танюшка вскочила. Никакой кошки в купе не было. У стенки свернулась калачиком Майка, на соседней полке мирно посапывала молодуха, и ее обильная грудь стекала вниз сдобным тестом. Наверху спал Сергей, прикрыв лицо журналом. Танюшку тошнило, грудь сдавливали цепкие кошачьи когти, мешали дышать. Она вышла в коридор, там, возле туалета, было приоткрыто окно, все прочие были задраены наглухо еще с зимы. А в это окошко, скорее даже в небольшую щель, затекал прохладный ночной воздух. Устроившись возле этой щели, так, чтобы поток свежего воздуха бил прямо в лицо, Танюшка жадно дышала, пытаясь прогнать дурноту.

Мимо проплывали сонные полустанки с крошечными домиками, иногда охрипший голос что-то вещал из динамика, но смысл сказанного оставался неясен, как и прочие смыслы ночи, даже самой светлой. Ночь оставалась временем одиночества, когда хотелось наконец что-то понять о самой жизни, потому что именно ночью умирали суетные цели, и тогда именно должно было проступить что-то очень большое. Но что?

Хлопнула дверь туалета. В тамбуре появилась сухенькая женщина в цветастом халатике. Танюшка не заметила, когда она успела попасть в туалет — должна же была пройти мимо нее, но это сейчас было и вовсе безразлично, Танюшке хотелось только прогнать эту дурноту. Может быть, ее попросту укачало?..

— Зависть тебя душит, — сказала эта женщина, остановившись возле титана с кипятком для чая. — Из-за нее и жизни не видать.

— Какая еще зависть? — Танюшка пыталась выкарабкаться из своей дурноты.

— Черная. А ты чего ожидала, красивая? — усмехнувшись, она прошла дальше по коридору, не оборачиваясь, как будто и обращалась не к Танюшке, а вообще ни к кому.

Чего она, в самом деле, ожидала? Не от этого лета, а вообще от того, что называлось взрослой жизнью? Зеленых прудов с лодочками лилий, прогулок по темным дубравам под сочными синими небесами, красных башмачков в руках принца, одетого в камзол, расшитый люрексом и кружевом? Конечно, нет, она никогда не была наивной дурочкой, которая просиживала юность в библиотеке, ожидая, что все это однажды возьмет да грянет. И все же хотелось чего-то особенного, отличного от нынешнего семейного счастья, протекавшего на фоне серых типовых новостроек и заплеванных вонючих подъездов. Вокруг не находилось ничего по-настоящему красивого. Даже то голубое платьице, которое Катя сшила для Майки из дешевой ткани по выкройкам из рижского журнала, получилось хорошеньким, но быстро мялось… И вся жизнь оказалась шитой далеко не шелками, а суровыми нитками советского производства. Танюшка так и стояла на своем полустаночке, в стороне от суетных событий, в которые с головой были погружены окружавшие ее люди. Она вдруг представила, что вот именно стоит на полустанке в накинутом на плечи цветастом платочке. Зачем платочек? А чтобы издали было заметно, что она там стоит. Платочек яркий, привлекательный. Но за руку цепляется Майка, и никуда ты не рыпнешься, как ни старайся.