Тэд Хеллер - Офисные крысы

Я чувствую такое облегчение, узнав, что Марджори не оставляет следов от ногтей на спине у Марка Ларкина и не стискивает бедрами его уши… такое ощущение, будто я начинаю парить над полом, поддерживаемый под руки маленькими херувимчиками.

— Марджори, ты не хотела бы выйти за меня замуж? Завтра? Или сегодня ночью?

— Я не могу принять твое предложение, Зэки, даже такое романтичное.

— Я понимаю, но мне очень жаль.

— Вот если бы ты предложил мне два года назад…

— Ты согласилась бы?

— А тебе приходило когда-нибудь в голову жениться на мне?

— Много раз, — вру я. — Ты бы сказала тогда «да»?

— Ни за что. Даже за миллион.

Она поворачивается к нам спиной и уходит, а мне кажется, что цвета ее наряда — красный, черный и зеленый — движутся в разных направлениях и растворяются в толпе.

— Хорошо! — говорит Лесли. — Вот такая, значит, у нас попытка получилась!

— Значит, холера Колин действительно вернулся в Лондон? Ты уверена, что он не рыскает где-нибудь поблизости по кустам, шпионя за тобой? — пытаюсь я сменить тему.

Она кивает и всасывает воздух через трубочку для коктейля, отчего сразу становится похожа на двенадцатилетнюю малолетку с солодовым напитком.

— Что ты делаешь после вечеринки? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами, облизывая губы.

— Пошли тогда со мной, — предлагаю я. — О’кей?

— Пошли, — соглашается Лесли.

Я снова вздыхаю и застегиваю пиджак на все пуговицы.

Оливер Осборн сидит в баре, возвышаясь как башня, и разговаривает с коллегами из «Мэн».

Я перекидываюсь с ними несколькими фразами и отмечаю, что им всем за сорок и что все они какие-то неряшливые (с заплатками на локтях пиджаков, в несвежих рубашках и с помятыми лицами). «Мэн» — не самый хорошо продаваемый из наших журналов, и люди, работающие в нем, получают соответственно, но я знаю, что Олли еще бы приплачивал, лишь бы быть с ними в одной команде.

— Счастливые сукины дети, — говорит мне Олли, когда все расходятся. — Они ходят на работу, а по возвращении домой могут смотреть на себя в зеркало, не испытывая позыва поблевать.

— Да, если только они могут позволить себе купить зеркало.

Мы видим Марка Ларкина, поднимающегося по длинной лестнице. На его плечах лежит снег, а лицо раскраснелось от мороза.

— Ты не мог бы дать мне ключи от своей квартиры, Зэки? — спрашивает меня Олли.

— Зачем?

— У меня есть одна на примете, но я не могу привести ее домой.

Он сообщает мне, что обычно его выручает сосед (тоже британец), работающий на нашего конкурента, «Конде Наст». Но сейчас у того остановилось около десятка родственников.

— Тебе нужны ключи? Ты хочешь вставить кому-то в моем вигваме?

— Если это тебя не сильно побеспокоит.

— Тебе они нужны прямо сейчас, что ли?

— Если это тебя не сильно побеспокоит.

— Все нормально. Только, пожалуйста, не устраивайте беспорядка.

Оливер обещает, я даю ему ключи и прошу оставить их для меня под ковриком. Он беспокоится о том, как же я попаду в подъезд, на что я отвечаю, что позвоню в какую-нибудь квартиру, где жильцов мало заботит, кого это они впускают в дом. Он довольный удаляется со своей избранницей, которую мне не удается разглядеть из-за толкотни и темноты.

Мартин Стоукс зачитывает перед всеми пятиминутную речь о том, как он «пальщен и давольна приятна паражен» новым назначением. Сбылась его мечта, говорит он, исполнилось то, чего он страстно хотел с пятилетнего возраста, когда впервые открыл журнал «Ши», взятый у мамы. Так говорят после долгих репетиций: с идеальным ритмом и выдержанными паузами, мастерски взвешенными намеками на некоторое собственное совершенство и даже умело вставленными непроизвольными перехватываниями горла. Похоже, его целью было обезоружить и очаровать всех присутствующих, и еще похоже, что именно в таком виде он и мечтал произнести эту речь с раннего детства.

В какой-то момент он говорит нам:

— Ах да, моим самым первым шагом будет объединение «Ши» и «Ит» в один журнал… Я назову его… «Shit» [18] Игра слов: She — она, It — оно, Shit — дерьмо. . — Люди смеются, и он продолжает: — Я мечтал произнести эту шутку во всеуслышание долгие годы (при этом смех усиливается, без всяких сомнений, оттого, что слово «годы» он произнес как «годи»).

Он непогрешим. Он может уволить половину людей, находящихся в зале, а они будут продолжать смяться, хлопать его по спине и поздравлять.

Во время «коронации», пока смотрю и слушаю, как он завоевывает всеобщую симпатию, я вдруг осознаю, что он всего лишь на шесть лет старше меня. И теперь у него есть все. Одежда, еда, квартира, транспортные расходы… обо всем этом будет кому позаботиться. Ему едва ли что-нибудь придется делать самому. Он может теперь заниматься только собственным развитием.

Потом Софи Виллард, согнувшись почти пополам, шаткой походкой направляется к импровизированной сцене, чтобы сделать всем ручкой. Это конец эпохи — вот что мы все должны в этот момент ощущать. Но, сказать по правде, ее время закончилась вместе с веселыми ночными клубами, вроде «Латин Куортер» и «Эль-Морокко», с Уолтером Уинчеллом и такси «Чекер», сигаретами «Честерфилд» и шляпами-котелками.

Некоторые из присутствующих плачут открыто, промокают салфетками уголки глаз, пока она произносит (подозрительно хриплым шепотом) свою прощальную речь. «Верховная Жрица Хорошего Вкуса», «Великая Богиня Очарования», десятилетиями бывшая существом, словно сошедшим с экранов из «Лауры» или «Смешного лица», теперь похожа на сломанную палочку с желтым пятном ушного воска на ватном тампоне.

Пока Софи говорит, я замечаю Марджори, стоящую через ползала от меня; ее глаза неотрывно смотрят куда-то в пустоту… она кусает ногти, сплевывая их прямо на пол. Она — одна из немногих, кого речь ничуть не трогает: Марджори начинала свою карьеру в «Ши», и Софи однажды за какой-то пустяк назвала ее в лицо грязной, вонючей еврейкой. Стоящая рядом чернокожая редактор моды из «Эпил» вся в слезах: она что, не знает, что Софи разрешила помещать фотографии негритянок на обложке «Ши» всего шесть лет назад, или ее это не волнует? (И черная женщина должна быть обязательно светлокожей и в компании двух белых женщин.) На другом конце зала стоит Марк Ларкин рядом с Мартином Стоуксом. Первый выглядит растроганным, последний же находится слишком высоко в небесах, чтобы отвлекаться на что-либо, разве что только, может быть, на пролетающий мимо метеорит.

Затем Мартин объявляет о замене Софи. Ее зовут Алекса Ван Дьюсен. Конечно, с таким именем просто невозможно не преуспеть в жизни, и зал рукоплещет. Я узнаю ее мгновенно: это «Стилет» в черных кожаных брюках, стоявшая перед Гастоном во время его последнего похода к банковскому автомату. Она — одна из многих худых, как вязальные спицы, редакторов, пытающихся выдавать свои гримасы за улыбки и относящихся к людям, которых они видят каждый день на протяжении нескольких лет, как к незнакомцам или потенциальным преступникам.