Зульфю Ливанели - Счастье

– Нет, нет, нет! Замолчи, я приказываю!

– Что в твоих мечтаниях предстает перед тобой?

– Ничего!

– Кого ты видишь?

– Никого!

– Ты уверен?

– Да, да, да! Убей тебя бог! Ничего не вижу, никого не вижу. Замолчи, замолчи, замолчи наконец!

Профессор пришел в себя и увидел, что лежит ничком на полу, облицованном тиковым деревом. Мышцы затекли, все вокруг было покрыто выпавшей за ночь изморосью. Над горизонтом уже начала заниматься багряная заря. Парусник стоял неподвижно; легкий ветер Эгейского моря начнет дуть с хорошо прогретой суши только после полудня – это Ирфан усвоил еще в ту пору, когда начал заниматься парусниками.

Профессор связал случившийся ночью «кризис» (он предпочитал употреблять это слово) с тем, что смешал спиртное с несколькими видами снотворного. Должно быть, разум его спутался, и сейчас, под этим ослепительно голубым небом, все, что случилось с ним ночью, казалось ему полным бредом. Хорошо, что никто не застукал его в этом состоянии. Эмоциональность – сверх меры, реакция – сверх меры, зависимость от литературы – сверх меры, выпивка – сверх меры, лекарства – сверх меры. Короче говоря, все случилось в результате излишеств…

У него болела голова. Он знал: если искупается, головная боль пройдет, и все в этом мире станет лучше. Однако в эти первые весенние дни Эгейское море было холодным. Ничего, большого вреда не будет!

Быстренько скинув одежду, Профессор прыгнул в море.

Вода оказалась ледяной, словно оставленный в холодильнике графин. Сначала перехватило дыхание, но потом он привык. Двигаясь, он согрелся и взбодрился. Он думал: «Ночь началась с русского романа, и завершение оказалось таким же». И хотя Ирфан за всю свою жизнь не выпил ни капли водки, он чувствовал себя точно государственный чиновник Петр Ильич. Который в этих романах не счесть сколько раз просыпался по утрам с ужасной головной болью и чувством невыносимого стыда за то, что вечерами, напиваясь, попадал в смешные и позорные ситуации.

Однако все клятвы и обещания, которые он себе дал, Профессор смог сдержать только до наступления вечера.

Мимо проплыли горы, на которые она смотрела всю свою жизнь. Не увидев за ними Стамбула, Мерьем пришла в отчаяние, а потом заметила, что впереди высятся другие иссиня-фиолетовые горы. За ними виднелись другие вершины, а посреди раскинулись бескрайние поля.

Поначалу она говорила себе: «Может, за этими горами…» Но потом поняла: ничего подобного! Видимо, она просчиталась: Стамбул гораздо дальше.

Когда микроавтобус выскочил на боковую извилистую пыльную дорогу, все ее печали-расставания с деревней улетучились, на смену им пришло вдохновение от совершенно невиданных пейзажей, ее радовало открытие новой жизни, обнимал восторг от всего увиденного. Одно душевное состояние мгновенно сменяло предыдущее, с невероятной скоростью мелькающие картины, великая гармония природы помогали Мерьем успокоиться.

Она исподтишка разглядывала загорелое тело Джемаля, лежащие на коленях грубые руки и не могла найти в его облике и следа доброты. Это сбивало ее с толку, она начинала бояться этого незнакомого человека. Он был одет в хлопковые брюки и старую парку. Кадык перекатывался на его худощавой шее; там, где его лица не касалось солнце, остались белые полосы. Он не брился несколько дней, щеки покрывала щетина. Может быть, из-за короткой армейской стрижки черты лица его казались резкими. Джемаль внушал ей страх. Она не знала, как вести себя с ним, что делать, что говорить. Это был не мальчишка, с которым раньше они вместе утаскивали в сад еду, крутили обруч, бросались грязью, играя, рядом с нею сидел совсем другой человек. Он тяжело молчал, с трудом устроив свое крупное тело в кресле микроавтобуса, и всю дорогу дремал.

Мерьем с жалостью осмотрела себя. Старая одежда, в которой она провела несколько недель в сарае, была порванной и грязной. Шаровары, платье с вылинявшими цветами, зеленая кофта, которую дала ей Дёне, когда она вышла из своей темницы, – в общем, обычный деревенский уличный вид. На черных резиновых сандалиях еще оставались следы сельской грязи.

Мерьем даже не успела заметить, как прошла радостная пора детства, и неожиданно она оказалась в своей тоскливой и презренной жизни. Она думала: «Лучше бы я никогда не повзрослела. Вот бы я не выросла и все время бегала вместе с другими ребятами по улицам, и никогда бы не очутилась в мире взрослых… однако это уже невозможно. Там и тут волосы появились, грудь выросла, а теперь вот и девственности лишилась. Если я спрошу брата-Джемаля: братишка, ты помнишь, ты хоть помнишь, в доме у мельника, когда мы пришли в гости, как мы играли в саду, а потом заметили куриц? Кто начал подбрасывать их в воздух, ты или я? И они трепыхались наверху, а потом падали к нам в руки, а мы снова подбрасывали их, крича: «Давай лети!», и смеялись, глядя, как они падают вниз. Они так били крыльями, что нам казалось, будто они вот-вот полетят…

Нам нравилось, что они пикируют сверху, как приземляющиеся самолеты. Я до сих пор помню запах этих куриц и как с неба на меня падает куриный пух. Мы не знали, что у этих несчастных сломались лапки. А потом, не помню, кто это увидел и сказал взрослым, и жена мельника выскочила из дома. Увидев куриц, лежащих на земле со сломанными ногами, она подняла крик. И ты хоть помнишь, как мы оттуда бежали, как пробирались берегом реки? Когда вечером мы вернулись домой, тетя задала нам обоим трепку. И снова, как всегда, тебе не очень досталось, а меня заперли в амбаре. Да, меня всегда вот так наказывали – запирали в амбаре! Что бы я ни сделала, всегда я была виновата. «Громко не смейся, Мерьем; так не поворачивайся, Мерьем; ты уже большая, не играй с детьми, Мерьем, ты с ними не можешь ходить в школу, Мерьем».

После первого класса начальной школы ее учение закончилось. Потому что чернобородый дядя, которого все боялись, считал, что нахождение в классе вместе с другими детьми девочки, достигшей половой зрелости, может быть приравнено к прелюбодеянию.

Вот поэтому-то Мерьем, смущенно выглядывающей из-под покрывала, было трудно прочесть дорожные указатели на выезде из села. Микроавтобус на высокой скорости проезжал голубые таблички с указателями, и она только успевала прочитать «Кыр», как надпись «Кыркилисе» оставалась позади. Однако среди указателей не встречалось ничего похожего на «Стамбул», ни одно слово не начиналось с букв «Ста»…

«Ради тебя я столько всего сделала, столько пеленок перестирала, что до сих пор у меня под ногтями грязь», – так говорила ей тетя. То, что она не открыла дверь, чтобы попрощаться, повела себя так жестокосердно, никак не укладывалось в голове Мерьем. Она не понимала, как ее могли выгнать из дома. И Джемаль ведет себя так же, как тетя, не смотрит ей в лицо, не хочет с нею говорить.