Алексей Винокуров - Ангел пригляда

Андрей Сергеевич лежал, боясь пошевелиться, прислушивался мучительно. Из соседней спальни, в которую дверь всегда была раскрыта, доносилось мирное дыхание дочери, еще спокойное, еще легкое, словно у Бунина в его темных аллеях, или где там – он не очень-то хорошо помнил, хотя среди подчиненных имел репутацию человека культурного, книгочея и мало что не академика.

Впрочем, насчет академика – так это чистое недоразумение было, его собственный недогляд. Академиком он мог стать легко, и любых наук, стоило только пальцами щелкнуть, глазом повести – за честь бы почли, и не одна, а все, сколько их ни есть в стране, от РАН до академии хорового искусства имени В. С. Попова. Да что там Попов, можно было свою академию создать, имени самого себя, стать там не только действительным членом, но и президентом, и кем угодно. Стала же обезьяна академиком, и ничего, никто даже не отплюнулся, вот что борода животворящая делает…

Обезьяна, борода… Услышь его мысли сейчас простой россиянин, застыл бы в недоумении: о чем речь, какая макака? А вот если бы он назвал обезьяну по имени-отчеству… Так многие делали, даже издали умудрялись лизнуть волосатый зад, почтение изображали, страх собачий. Многие – но не он. Пушкина по имени-отчеству – и обезьяну тоже? Тьфу, не бывать! Он обезьяны не боялся, но и ссориться с ней не желал. Академик так академик, хоть лауреат Нобелевской премии – и черт с тобой, только под ногами не путайся. А он, он сам, никогда до такого не опустится, чтобы за него раболепные доктора да блудливые кандидаты калякали предательской рукой диссертации, крали чужие гниловатые идейки, замахиваясь этим самым на святое, на его собственную освобожденную мысль. Если уж так кому-то надо, ладно, пес с вами, зовите доктором хонорис кауза, а там видно будет. Там, глядишь, уйдет он рано или поздно от дел, тогда и за диссертацию можно будет взяться. Но самому, самому никаких добровольных помощников, есть еще порох в пороховницах. Нет, дутых почестей ему не нужно, пусть в академики идут дураки, он же знает, в чем истинное величие, а бумажку купить никогда не поздно…

Тихое дыхание за дверью прервалось, он замер, навострил уши – не приступ ли? Больше всего на свете он боялся ее приступов… Дочка начинала хрипеть, биться, глаза закатывались вверх, делались белыми, тело выгибалось дугой, лицо синело… И хотя рядом всегда дежурил врач со всем оборудованием, не меньше кандидата наук, он все равно не мог вынести этого, сердце замирало. Казалось, дочка его, кровиночка, единственный близкий человечек сейчас исчезнет, рухнет в черную пустоту, откуда не дозовешься. В такие мгновения он сам готов был умереть, леденел, как кусок железа, сердце останавливалось, руки покрывались холодным липким потом, кровь остывала, переставала течь по жилам.

Осторожно, боясь скрипнуть половицей, вдохнуть лишний раз, поднялся он с постели, одними голыми ногами неслышно прошелестел по полу, встал на пороге, впился глазами в обожаемое личико. Анечка спала, лежала тихая, просветленная, как ангел, никто не догадался бы, что пожирает ее изнутри тяжелая, неизлечимая хворь – болезнь Нимана-Пика, тип С. Его самого медицина с детства пугала, казалась грязной игрой, которая вечно кончается смертью. Но как наступила беда, изучил все симптомы. Подними с кровати среди ночи, да что с кровати – оторви с горелыми клочьями кожи с раскаленной сковороды, отбарабанил бы, не задумываясь, губы сами шевелились жарко, хотя смысл почти уже был утерян: «Тип С – такой вариант нарушения обмена липида сфингомиелина, при котором поражаются и внутренние органы, и нервная система…»

Да, мало им, сволочам, показалось чего-то одного, наградили и тем, и другим, и третьим. По два, по четыре, по восемь, как говорит простой электорат, избыточно, с запасом; только от избытка этого не радость и удовлетворение, а одни слезы, и боль, и вечный темный страх на дне желудка.

Вот они, симптомы поражения внутренних органов, от которых свои собственные органы замирают и встают колом… Все, как один, списком: увеличение объема живота, ноющие, тупые боли; желтушность кожи, слизистых оболочек и глаз; увеличение и болезненность лимфатических узлов; одышка; частые бронхиты и воспаления легких.

Все правда, милые мои, как есть правда – и животик болит, и лимфатические узлы, и одышка, а из бронхитов не вылезаем, несмотря на лучшие лекарства и круглосуточную дезинфекцию. Только кожа не желтушная – белая, тонкая, с бьющимися под ней жилками, такая родная, жалкая, что прильнуть бы, дышать только ей, не отрываться. Это она в маму белая такая, в ангела: смотрит на девочку сейчас с небес, смотрит и хранит ее там, бережет, держит на ладони.

Ах, Аленушка, как же так вышло, как ты могла нас оставить, зачем ушла так рано, что мы без тебя, что, зачем, как? Обиделась, бедная, оскорбилась, на ерунду обиделась, на мелочь. Что тебе балерина эта глупая, да хоть бы там весь Большой театр вокруг него голый плясал – кстати, и такое бывало, и без разделения на мужчин и женщин, потому что вкусы у людей разные, широкие бывают вкусы, и некоторые любят погорячее. А балерины эти, гимнастки – чушь, чушь собачья, ничего не значат, трости надломленной не поколеблют и льна курящегося не разожгут, просто образ жизни такой у пацанов, понимаешь, лайфстайл, ноблес оближ, нельзя по-другому. Все с балеринами, с гимнастками, с певичками, а он, как лох последний, с женой? Нет, нельзя, пацаны бы засмеяли, авторитета лишился. А авторитет в нашей жизни – все, без него никакой бизнес не поднимешь, тем более такой огромный, как Россия, любимая наша родина… Что же ты, Аленушка, так всерьез это все, в обиду себе приняла балеринку эту безмозглую? Ведь я тебя, тебя одну любил, а это все не в счет, это упражнения для поддержания мужской формы, и больше ничего… Да ты бы слово сказала, я бы ее уничтожил, стер с лица земли, родная мать о ней забыла бы, да и есть ли у балерин матери, не уверен, может, прямо так, из старых тряпок заводятся, из пуантов раздолбанных… А ты вон как, пошла и наглоталась таблеток, и все, и конец, конец всему, а мы вот тут одни, беззащитные, беспомощные…

Он закусил губы, сдержал глухое рыдание, зажал ладонью глаза. Нет-нет, нельзя быть слабым, он ведь не только за Анечку, он за всех людей отвечает, за всех, за каждого в этом государстве, огромном, невыносимом… Нет, мы не падаем духом, держимся, стоим. Врачи вокруг хорошие, лекарства самые лучшие, постоянный пригляд, консультации, мировые светила консилиумы устраивают – и все, чтобы не болела Анечка, чтобы росла здоровой, счастливой… Но только нельзя нам расти счастливыми, Бог не попускает, а может, и хуже того, дьявол. Если бы только внутренние органы, если бы только они, но ведь проклятый сфингомиелин, чтоб ему пусто было, ведь он на полдороге не останавливается.