Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

ДЖЕНТЛ: Нам, североамериканцам, надо держаться вместе, Джей Джей Джей Си, уж особенно – сейчас, а? Я прав или прав? Мы ж взаимозависимые. Мы ж кореша.

П.-М. КАН.: Мир сейчас стал маленьким.

ДЖЕНТЛ: А континент – еще меньше.

Здесь переход в антракт и исполнение песни «Это маленький мир» [120] It's a Small World After All, песня, написанная для аттракциона в Диснейленде. , где вместо слова «мир» втиснуто «континент», каковой анжамбеман нисколько не облегчает работу ритм-секции девочек из кабмина на подпевках, зато символизирует начало совершенно новой эры.

Но может ли гуру отвечать стандартам прямо 100 %-го освобождения от человеческих страданий из-за рудиментарных страстей? Нет. Не на 100 %. Вне зависимости от уровня просветления или диеты.

Лайл, во мраке качалки на День Взаимозависимости, иногда вспоминает игрока ЭТА, выпустившегося несколько лет назад, имя которого было Марлон, а фамилию Лайл, насколько ему известно, так и не узнал 152.

Дело в том, что этот Марлон всегда был мокрый. Подмышки так и журчат, темная V на футболке, лицо и лоб блестят. Напарник Орина по игре. У нее был лимонный, низкокалорийный вкус, у всесырости паренька. Даже потом трудно назвать, потому что стоит лизнуть лоб – как тут же текут новые капли. Не фрустрирующе постепенное накопление настоящего пота. Паренек вечно торчал в душе, старался изо всех сил оставаться чистым. Пробовал и тальки, и таблетки, и электрические аксессуары. И все равно Марлон истекал и блестел. Паренек писал достойные детские стихи про сухого и чистого мальчика внутри, который не может вырваться из-под влажной поверхности. Лайла он не стеснялся. Однажды признался ему в тишине качалки, что пошел в спорт высокого уровня, в основном чтобы иметь какое-то оправдание, почему он так потеет. Марлон вечно выглядел так, будто только что с дождя. Только дождь был ни при чем. Как будто Марлон так и не высох с тех пор, как покинул чрево. Как будто он протекал. То были мучительные, но также, с другой стороны, и золотые годы, в прошлом. В воздухе разливалась мучительно-неопределенная надежда. Лайл тогда сказал пареньку все, что мог.

Но сегодня дождь идет. Как часто случается осенью под Великой Впадиной, вечерний снег уступил место дождю. За высокими окнами качалки злой ветер швыряет во все стороны завесы ливня, сотрясаются и сочатся окна. На небе бардак. Гром и молния разом. Медный бук снаружи скрипит и стонет. Молния когтит небо, на миг высвечивая Лайла в лотосе и спандексе на диспенсере для полотенец, склонившегося вперед, чтобы принимать подношения во мраке качалки. Пустые тренажеры с противовесами в краткой вспышке похожи на насекомых. Ответ на жалобы некоторых новичков, какого черта Лайл делает ночью в запертой пустой качалке, в том, что ночная качалка редко бывает пустой.

Да, вечерние уборщики Кенкль и Брандт ее запирают, но дверь можно вскрыть, даже если самым неуклюжим образом провести карточкой на питание в столовой ЭТА между косяком и замком. Кухонные работники всегда удивляются, почему столько карточек всегда такие пожеванные. Хотя пустые тренажеры страшные, а в темноте в помещении пахнет почему-то еще хуже, они все равно чаще приходят ночью – эташники, которым нужен Лайл. Сидят в сауне рядом с цементной лестницей, пока не наберут на коже подношение, потом крадутся, мокрые и блестящие, в полотенцах, к двери качалки, заходят по очереди – иногда у двери сразу несколько эташников, обтекают в полотенцах, молчат, некоторые притворяются, что у них тут свои дела, крадутся, потупляют глаза, как пациенты в приемной клиники по лечению импотенции или у психолога. Нельзя шуметь и включать свет. Как будто администрация будет смотреть сквозь пальцы, пока подыгрываешь. Из столовой, восточные окна которой выходят на Админку, слышно каждый приглушенный смешок, стеб и редкий вопль с просмотра кукольного фильма Марио на Взаимозависимость. Между Западным корпусом и качалкой – тихий медленный двусторонний ручеек мокрых ботинок и желтых дождевиков: все знают скучные моменты, когда можно улизнуть и ненадолго спуститься к Лайлу – посовещаться. Они вскрывают замок и заходят по очереди, в полотенцах. Подносят капли на плоти. Говорят о вещах, заготовленных для ночного гуристического тет-а-тета, шепотом без эха от резиновых полов и влажного белья.

Иногда Лайл выслушает, пожмет плечами, улыбнется и скажет: «Это древний мир», или еще какое общее Наблюдение, и откажется развивать тему. Но важно то, как он выслушает, вот почему сауны всегда полные.

Молния когтит восточное небо, и во мраке качалки это особенно зрелищно, потому что Лайл в немного другой позе и под разными углами всякий раз, как свет через окно над тренажерами падает на его руки, плечи, грудные мышцы, так что кажется, будто в разные ослепительные моменты там разные Лайлы.

Ламонт Чу, безволосый и блестящий, в белом полотенце и с наручными часами, запинаясь, признается, что ему все больше мешает одержимость теннисной славой. Он так хочет попасть в Шоу, что это желание едва ли не поедом его ест. Чтобы его фотография была в глянцевых журналах, чтобы он был вундеркиндом, чтобы мужчины в синих блейзерах И/SPN описывали каждое его движение на корте и настроение спортивными клише и с придыханием. Чтобы его одежду облепили нашивки с названиями брендов. Чтобы про него делали мягкое профилирование. Чтобы его сравнивали с недавно почившим

М. Чангом; чтобы его называли следующей Великой Желтой Надеждой США. О видеожурналах или Сетке даже начинать не стоит. Он признается Лайлу как есть: он хочет славы; хочет! Иногда он представляет, что снимок с ударом у сетки, который он вырезает из глянцевых журналов, – с ним, Ламонтом Чу. Но тут он понимает, что не может есть, или спать, или даже писать, так ужасно он завидует взрослым в Шоу, которых снимают у сетки для журналов. Иногда, говорит он, в последнее время он не рискует на турнирах, даже когда риски нормальны или даже нужны, и понимает, что слишком боится проиграть и повредить своим шансам на будущие Шоу, шумиху и славу. Пару раз в этом году, уверен он, из-за холодящего кровь страха проиграть он проигрывал. Он начинает опасаться, что у палки бешеных амбиций, похоже, больше одного конца. Стыдится своей тайной жажды хайпа в академии, где к хайпу и соблазну хайпа относятся как к великому мефистофелевскому падению и серьезной угрозе таланту. В основном это его слова. Он чувствует себя, как будто он в темном мире, внутри, – пристыженным, потерянным, запертым. Ламонту Чу одиннадцать, он играет с двух рук с обеих сторон. Он не упоминает об Эсхатоне или ударе в живот. Перед одержимостью славой в будущем меркнет все. Запястья у него такие тонкие, что часы приходится натягивать чуть не до плеча, и они придают ему гладиаторский вид.