Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Лайл, когда слушает, втягивает щеки. Когда он слегка ерзает на диспенсере для полотенец, на коже у него появляются и исчезают очертания рельефных мускулов. Для таких, как Чу, диспенсер высотой где-то до плеча. Как все хорошие слушатели, Лайл слушает одновременно внимательно и успокаивающе: проситель чувствует себя одновременно уязвимо голым и странным образом защищенным, от всевозможного осуждения. Как будто Лайл применяет не меньше усилий, чем ты. На краткий миг чувствуешь себя неодиноким. Лайл втягивает сперва одну щеку, потом вторую.

– Ты горишь желанием видеть свою фотографию в журнале.

– Боюсь, да.

– Еще раз, почему?

– Наверное, чтобы люди относились ко мне так же, как я отношусь к игрокам в журналах.

– Почему?

– Почему? Наверное, чтобы в жизни был какой-то смысл, Лайл.

– И, еще раз, как это поможет?

– Лайл, я не знаю. Я. Не. Знаю. Просто поможет. Обязательно. Иначе почему бы еще я так горел желанием, вырезал тайком фотографии, не рисковал, не спал и не писал?

– Тебе кажется, люди с фотографиями в журналах очень переживают из-за фотографий в журналах. Находят в них жизненный смысл.

– Мне кажется. Они находят. И я буду. Иначе почему бы я еще так горел желанием чувствовать себя так же, как они?

– В смысле, чувствовать смысл, который чувствуют они. Благодаря славе.

– Лайл, а разве они не чувствуют?

Лайл втягивает щеки. Он вовсе не снисходит и не тянет тебя за собой. Он размышляет так же тяжело, как и ты. Он – как будто ты, но в прозрачном пруду. Это ощущение тоже из-за его внимания. Одна из щек едва ли не провалилась внутрь от размышления.

– Ламонт, возможно, сперва чувствуют. Первая фотография, первый журнал, прилив одобрения, видят себя чужими глазами, агиография образа, все возможно. Возможно, в первый раз: удовольствие. После этого, если можешь поверить, поверь мне: они не чувствуют того, чем ты горишь. После первого прилива они только переживают, что фотографии неудачные или неуклюжие, или не отражают всей правды, или что их частная жизнь, то, от чего ты так хочешь сбежать, то, что они зовут частной жизнью, больше таковой не является. Что-то меняется. После того, как первая фотография побывает в журнале, знаменитые люди не столько получают удовольствие от фотографий в журналах, сколько боятся, что их фотографии перестанут появляться в журналах. Они в ловушке – как и ты.

– И это хорошая новость? Это же ужасная новость.

– Ламонт, хочешь услышать Наблюдение о правде?

– Оки-доки.

– Истина сделает тебя свободным. Но только когда с тобой разберется.

– Наверное, мне уже пора.

– Ламонт, это очень древний мир. Ты попал в капкан некой неправды. Ты поверил в наваждение. Но это хорошая новость. Ты попал в капкан наваждения, что у зависти есть противоположность. Ты предполагаешь, что у твоей болезненной зависти к Майклу Чангу есть оборотная сторона: а именно чувство удовольствия Майкла Чанга от зависти Ламонта Чу. Нет такой буквы в этом слове.

– Буквы?

– Ты горишь от жажды к питью, которого не существует.

– И это хорошая новость?

– Это истина. Когда к тебе испытывают зависть, восхищение – это не чувство. Как и слава – не чувство. Есть чувства, которые связаны со славой, но немногие из них приятнее, чем чувства, которые связаны с завистью к славе.

– Горение не проходит?

– Если питать огонь, разве он умрет? Здесь тебя хотят лишить не самой славы. Верь им. Слава сопряжена со страхом. Ужасный и тяжелый страх, который трудно нести, с которым трудно совладать. Возможно, они хотят только отложить славу, пока ты не наберешь нужный вес, чтобы самому притягивать ее к себе.

– Я покажусь неблагодарным, если скажу, что мне совсем не стало легче?

– Ламонт, правда в том, что этот мир невероятно, невероятно, неимоверно древний. Ты страдаешь от рудиментарной страсти древнейшей лжи мира. Не верь фотографиям. Слава не есть выход из клетки.

– То есть я при любом раскладе застрял в клетке. Слава – или мучительная зависть к славе. Выхода нет.

– Ты должен учесть, что выход из клетки, разумеется, в первую очередь требует понимания, что ты находишься в клетке. И, кажется, у тебя на виске капелька пота, прямо… здесь.

И т. д.

Раскаты грома стихли до бормотанья, а брызги на окне стали случайными и по-послегрозовому печальными.

Девушка из ЭТА (девушки приходят в двух разных полотенцах), плоскогрудая старшеклассница, которая почти не потеет, озабочена тем, что, когда бы ни обедала со своим женихом, слышит несмолкающий писк комара, которого она не видит и никто больше не слышит. Зимой и летом, в помещении или под открытым небом. Но только за обедом и только с женихом. Суть не всегда в самих Наблюдениях или совете. Иногда смысл страдания чуть ли не пронзительно пищит, чтобы его хоть кто-то услышал. Как и все фитнес-гуру, Лайл – ориентированный на результат и практичный 153. Десятилетний Кент Блотт, родители которого – адвентисты седьмого дня, еще маленький, чтобы мастурбировать, но часто об этом слышит – что не удивительно – от старшеклассников, в довольно ярких подробностях, о мастурбации, и обеспокоен, какие потенциально порочные и вредные для души порнографические картриджи будут проигрываться в его психическом проекторе во время мастурбации, когда он в конце концов начнет мастурбировать, и беспокоится, будут ли различные фантазии и их комбинации предвещать различные психические отклонения или извращения, и хочет с этими беспокойствами покончить. Без шума дождя звуки банкета в столовой частые и спазматические. Лайл советует Блотту не позволять весу, который он потянет на себя, превышать его собственный вес. Слева между окном и поднявшейся луной, как чернила в воде, бегут остатки грозовых туч. Президентская кукла Марио Инканденцы как раз собирается торжественно положить начало эре спонсирования. Антона Дусетта из до-16 Б к Лайлу привела, говорит он, растущая стеснительность из-за большой круглой темной родинки на верхней губе, прямо под левой ноздрей. Всего лишь родинка, но назально выглядит довольно страшно. Те, с кем он впервые знакомится, обычно отводят его в сторонку и предлагают «Клинекс». В последнее время Дусетт мечтает, чтобы исчезла либо родинка, либо он сам. Даже если люди не таращатся на родинку, то не таращатся они как будто изо всех сил. Дусетт бьет себя в грудь и по коленке, предположительно во фрустрации. Он просто не может смириться с тем, как выглядит. И половое созревание только усугубляет проблему, усиливает тревожность. А в порочном круге тревожность вызывает нервный тик на правой стороне лица. Он начинает подозревать, что некоторые старшеклассники за спиной зовут его Антоном («Соплей») Дусеттом. Тревожность как будто парализует его, и он не может дорасти до более взрослых тревог. Он не представляет, что делать. Но Лайл знает, что удары – скорее признак бессознательной ненависти к себе. Дусетт кривится и говорит, что ему уже хочется играть в теннис, одной рукой прикрывая нос и верхнюю губу. Но он играет с двуручным бэкхэндом, и меняться уже поздно, да и не разрешат ему меняться на одноручную хватку только из эстетических соображений. Лайл отсылает Антона Дусетта прочь с указанием возвращаться с Марио Инканденцой в ту же минуту, как закруглится банкет Дня В. Лайл довольно часто направляет эстетически-стеснительных жалобщиков к Марио. Ни один тип или ранг гуру не может быть выше перепоручений. Это вроде закона. Дусетт говорит, что он как будто застрял. Думает только об одном. Это уже по дороге к выходу. Прочие родинки на его спине не образуют очертаний или порядка. Лайл вскрывает диетическую колу без кофеина, которую Марио часто приносит по вечерам к ужину. Между взломами двери и посещениями Лайл выполняет изометрические растяжки шеи, для напряжения.