Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Но это межударное Настоящее, это чувство бесконечного Сейчас – в ревирском изоляторе оно исчезло, вместе с рвотными позывами и ознобом. И он пришел в себя, с трудом сел на край койки и перестал Терпеть – потому что больше Терпеть было не надо.

Его правая сторона болит запредельно, но эта боль – и близко не боль Абстяги. Он задается вопросом, иногда, не этого ли от него хотели Грозный Фрэнсис и остальные – снова Терпеть между ударами сердца; пытается представить, какая невозможная решительность нужна, чтобы прожить так всю жизнь, по собственному желанию, от начала до конца: в секунде, внутри Сейчас, замуровавшись и скрывшись между двумя медленными ударами сердца. Наставник самого Грозного Фрэнсиса, полутруп, которого вкатывали в «Белый флаг» на коляске и называли «Сержантом», повторяет это все время: это дар, Сейчас: это истинный дар АА – ориентир в мире лжи и непостоянства: неслучайно же оно называется Настоящее.

– И все-таки только когда на меня показал мой земляк – бедолага из трубы, вытащил меня и я произнесла это вслух – только тогда сама поняла, – сказала Джоэль. – Необязательно бросать именно так. А можно самой выбрать, как, и мне помогут придерживаться выбора. Кажется, до этого я даже не осознавала, что могу. что правда могу. Я могу жить в одном бесконечном дне. Могу. Дон.

Своим взглядом он пытался как бы одобрить ее озарение и сказать, что да, да, она может, может жить так столько, сколько сама пожелает. Она смотрела прямо на него, чувствовал Гейтли. Но еще по нему пробежал колючий холодок собственных мыслей. Ведь точно так же можно справиться с декстральной болью: Терпеть. Ни одна отдельная секунда боли не была невыносима. Вот прошла секунда: он вынес. А непереживаема сама мысль обо всех мгновениях, которые выстроились и тянулись впереди, поблескивая. И проецируемый будущий страх перед помпрокурора, или кто там трескал фастфуд третьего мира в шляпе в коридоре; страх, что обвинят в канашковой мокрухе, в удушении ВИПа; страх пожизненного на краю койки в ИУМ-Уолпол, наедине с воспоминаниями. Слишком много всего. Не Стерпеть. Но ничего из этого на сейчас не реально. Реальны трубка, «Нокзема» и боль. А с ними можно сладить так же, как и со старой доброй Абстягой. Можно просто затаиться в пространстве между ударами сердца, превратить каждый удар в стену и жить в них. Не высовываясь. Невыносимо как раз то, что выдумывает голова. То, о чем голова отрапортует, если все же высунется и отрапортует. Но ведь можно выбрать и не слушать; можно относиться к собственной голове, как к Дж. Дэю или Р. Ленцу: бестолковый шум. До этого момента он сам не понимал, что вопрос не только в том, чтобы избегать позывы к Веществу: все невыносимое – оно в голове, это голова не Терпит в Настоящем, а заглядывает за стену на разведку и затем возвращается с невыносимыми новостями, в которые почему-то веришь. Если Гейтли отсюда выберется, решил он, он снимет фотографию Книвела со стены, вставит в рамку и подарит Джоэль, и они посмеются, и она назовет его Дон или Бимстер, и т. д.

Гейтли скашивает глаза как можно правее, чтобы снова увидеть Джоэль, которая обеими бледными руками открывает на коленях в трениках свою большую книжку. Льющийся из окна серый свет блестит на чистых пластиковых страницах, как будто на них что-то заламинированное.

–. вчера ночью мысль достать и поразглядывать. Хотела показать тебе моего личного папочку, – говорит она. Она поворачивает фотоальбом к нему, в раскрытом виде, как воспитатель в детсаду в час чтения. Гейтли театрально прищуривается. Джоэль подается вперед и ставит альбом на перила, заглядывая сверху и показывая на снимок в квадратном кармашке.

– Вот это мой папочка, – на фоне низких белых перил веранды стоит ничем не примечательный худощавый мужчина с морщинами у носа от постоянного прищуривания на солнце и неестественной улыбкой человека, которому велели улыбаться. Сбоку от него тощий пес, на три четверти. Гейтли больше интересно, что на передний план кадра попала тень фотографа, затенив пол собаки.

– А это одна из собак, гончая, которую сразу после этого сбил грузовик UPS на 104-м, – говорит она. – Где ни одному животному в здравом уме делать нечего. Папочка никогда не давал собакам клички. Эту звали просто «та, которую сбил грузовик UPS», – ее голос снова изменился.

Гейтли старается Терпеть и смотреть, что она показывает. Большинство остальных фотографий на странице – деревенский скот в деревянных загонах, который смотрит, как существа, которые не умеют улыбаться, которые не знают, что их снимают. Джоэль сказала, что ее личный папочка был низкокислотным химиком, но папочка ее покойной матери оставил им ферму, и папочка Джоэль переехал с ними туда и баловался с фермерством, в основном в качестве оправдания, чтобы держать дома много питомцев и хранить экспериментальные кислоты под землей.

В какой-то момент в палату заходит вся такая борзая медсестра и лезет ворошить бутылочки на капельнице, затем нагибается и меняет под койкой калоприемник, и секунду Гейтли хочется просто сдохнуть от стыда. Джоэль, кажется, даже не притворяется, что ничего не замечает.

– А вот это вот – бык, которого мы называли Мистер Мужик, – ее изящный большой палец двигается от снимка к снимку. Солнечный свет в Кентукки кажется ярче и желтее, чем в Новой Новой Англии. Деревья агрессивно-зеленее и обвешаны какой-то странной моховой хренью. – А вот это вот – мул по кличке Чет, который умел перепрыгивать через загон и шел лакомиться чужими клубами вдоль всего Шоссе 45, пока папочке не пришлось его пристрелить. Это корова. А вот это вот – мама Чета. Она кобыла. Не помню, чтобы у нее была какая-то кличка, кроме разве что Мама Чета. Папочка давал ее соседям, у которых была настоящая ферма, чтобы вроде как загладить вину за клумбы.

Гейтли прилежно кивает каждому фото, вовсю стараясь Терпеть. Он ни разу не вспоминал ни о призраке, ни о сне-с-призраком с тех пор, как проснулся от сна, в котором Джоэль была миссис Уэйт в образе Смертиматери. Мама Чета в следующей жизни. Он широко раскрывает глаза, чтобы прочистить голову. Голова Джоэль опущена, она смотрит сверху вниз на раскрытый альбом. Ее вуаль снова обвисла и стала чистой, так близко, что хоть левой рукой потянись и подними, если хочется. Благодаря открытому альбому, по которому она водит рукой, Гейтли в голову приходит такое, что он поверить не может, что додумался только сейчас. Только он волнуется, что не левша. Точнее говоря, не СИНИСТРАЛЬНЫЙ. Большой палец Джоэль останавливается на странной старой фотографии цвета сепии с задницей и согнутой спиной какого-то мужика, который карабкается по скату крыши.

– Дядя Лам, – говорит она, – мистер Райни, Лам Райни, папочкин напарник по лаборатории, который надышался какими-то парами в лаборатории, когда я еще была маленькая, и стал чудным, и теперь, если за ним не смотреть, все время залезает на какую-нибудь хрень.