Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

– Да вашу ж мать.

Я снималась в двух сценах. Что еще там было – я не знаю. В первой сцене я иду через вращающуюся дверь. Ну знаете, по кругу в стеклянной вращающейся двери, и когда я захожу, одновременно со мной выходит кто-то, кого я знаю, но, судя по всему, очень давно не видела, потому что узнавание я играла с шокированным выражением, и другой человек тоже видит меня и отвечает равно шокированным выражением – предполагается, что раньше мы были очень близки, но уже тысячу лет не пересекались, и эта встреча – чистая случайность. И вместо того, чтобы войти, я иду в двери по кругу за этим человеком, который тоже следует в дверях за мной, и мы так кружимся в дверях несколько кругов.

– Вопрос.

– Актер был мужчина. Не из постоянной труппы Джима. Но персонаж, которого я узнаю в дверях, – эпицен.

– Вопрос.

– Гермафродит. Андрогин. Очевидных признаков того, что персонаж – мужчина, не было. Уверена, вы можете Идентифицироваться.

В другой сцене камеру прикрутили то ли в коляске, то ли в люльке. На мне было невероятное белое платье в пол из какого-то легчайшего материала, и я склонялась над камерой в колыбельке и просто извинялась.

– Вопрос.

– Извинялась. То есть все мои реплики были разного рода извинениями. «Мне жаль. Мне так ужасно жаль. Мне так, так жаль. Пожалуйста, пойми, что мне очень, очень, очень жаль». И так очень долго. Сомневаюсь, что он использовал весь материал целиком, – очень сомневаюсь, что использовал целиком, – но, в общем, мы отсняли как минимум двадцать минут пермутаций «Мне жаль».

– Вопрос.

– Не совсем. Не совсем в вуали.

– Вопрос.

– Точка зрения была из колыбельки, да. Взгляд из кроватки. Но под изюминкой сцены я имела в виду не это. На камере был объектив с каким-то, как говорил Джим, кажется, автодрожанием. Синдром пляшущих глаз, что-то такое. Шаровой шарнир на байонете, из-за которого объектив слегка дрожал. Припоминаю, шарнир издавал странное, едва слышное жужжание.

– Вопрос.

– Байонет – это крепление. Байонет – место, куда устанавливают компоненты объектива. Колыбельный объектив торчал куда дальше традиционных объективов, но при этом по ширине куда меньше катадиоптрических. Больше похож на глаза-стебли или прибор ночного видения, чем, собственно, на объектив. Длинный, тощий и торчащий, с легким дрожанием. Я мало что понимаю в объективах, кроме каких-то базовых аспектов вроде расстояния и светочувствительности. Объективы были сильной стороной Джима. Вряд ли для вас это новость. У него их всегда был полный кофр. Объективу и свету он всегда уделял больше внимания, чем собственно камере. Его второй сын носил их в специальном кофре. Лит – за камеры, а сын – за объективы. Объективы, говорил Джим, были тем, что он мог привнести в это предприятие. Кинопроизводства. Он лично. Он изобретал их сам.

– Вопрос.

– Ну, я не то что бы провожу с ними много времени. Но знаю, что у них странное и дрожащее зрение, якобы. Кажется, чем они новорожденней, тем сильнее дрожание. Плюс, наверное, молочная размытость. Неонатальный нистагм. Не знаю, откуда я взяла этот термин. Не помню. Может, от Джима. Может, от его сына. Все, что лично я знаю о детях, можно уместить. может, это был астигматический объектив. Вряд ли есть сомнения, что объектив должен был воссоздать поле видимости младенца. В этом, чувствовалось, и заключалась изюминка сцены. Мое лицо не имело значения. Было ясно, что этот объектив не запечатлеет его реалистично.

– Вопрос.

– Я никогда его не видела. Понятия не имею.

– Вопрос.

– Похоронили вместе с ним. Мастера всех неизданных фильмов. Во всяком случае, так было сказано в его завещании.

– Вопрос.

– Это не имеет никакого отношения к его самоубийству. Меньше чем никакого.

– Вопрос.

– Нет, я в жизни не видела это гребаное завещание. Это он мне сказал. Он мне многое рассказывал.

Он бросил напиваться. Вот что его убило. Он не выдержал, но дал слово.

– Вопрос.

– Я не знаю, был ли у него вообще законченный Мастер. Это вы мне рассказываете. Ни в одной из моих сцен не было ничего невыносимого или порабощающего. Ничего похожего на все эти слухи об абсолютном совершенстве. Это слухи ученых. Он говорил, что хочет создать что-то, в кавычках, «слишком идеальное». Но в шутку. У него был такой пунктик насчет развлечений, насчет критики из-за развлекательности в противоположность неразвлекательности и стазису. Он называл свое Творчество «развлечениями». Всегда в ироническом ключе. И помилуй господи, даже в качестве шутки он никогда не говорил об антифильме или антидоте. Так далеко она никогда не заходила. Шутка.

– Когда он говорил об этой съемке как, в кавычках, «идеальном развлечении, смертельно завораживающем», – это всегда была ирония: он просто подтрунивал надо мной. Я тогда всем говорила, что вуаль мне нужна, чтобы скрыть смертельный идеал, что я слишком смертельно красива для простых смертных. Это была как бы шутка, которую я подцепила в одном из его развлечений, в этой, «Медузе против Одалиски». Что даже в УРОТе я скрывалась за скрытностью, отрицала само уродство. Поэтому Джим не издал неудачный фильм и сказал мне, что он слишком идеален – он парализует людей. Совершенно очевидно, что это была ироничная шутка. В мой адрес.

– Вопрос.

– У Джима был сухой юмор.

– Вопрос.

– Если его доделали и никто его не видел, Мастер, значит, он вместе с ним. Похоронен. Но это только догадка. Хотя готова поспорить.

– Считайте это обоснованной догадкой.

– Вопрос.

– Вопрос, вопрос, вопрос.

– А до этой шутки он сам не дожил. Место, где он похоронен, теперь тоже похоронено. Могила в вашей зоне кольцевания. Даже уже не на вашей территории. И так что если хотите фильм – думаю, он оценил бы шутку. О да, ни хрена не сомневаюсь.

По довольно жуткому совпадению оказалось, что Кайл Демпси Койл и Марио в нашей комнате тоже смотрели одну из старых кинопроб Самого. Марио надел штаны и теперь застегивал молнию и пуговицы специальным инструментом. Койл выглядел каким-то потрясенным. Он сидел на краю моей кровати с широко открытыми глазами, слегка дрожал словно капля на конце пипетки. Марио приветствовал меня по имени. За окном все вился и кружился снег. Позицию солнца определить было невозможно. Стойки сеток уже замело до самых держателей табло. Ветер наносил снег в сугробы ко всем прямым углам академии, а потом разбивал на необычные формы. Весь вид из окна был серый и зернистый, как на некачественном фото. Небо казалось больным. Марио застегивался с великим терпением. Часто он ловил и фиксировал челюсти инструмента на язычке молнии только после нескольких попыток. Койл, все еще с капой от апноэ, пялился в маленький экран нашей комнаты. Они смотрели «Сообщника!» Самого, короткометражную мелодраму с Косгровом Уоттом и парнем, которого никто не видел ни до, ни после.