Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Худший же случай и криводушного идиотизма Орина, и нежелания миссис Инканденцы признавать идиотскую ложь произошел одним жутким днем вскоре после того, как Орин наконец получил права на управление автотранспортом. О. и я вдруг обнаружили, что в будний августовский день после быстрого поражения в турнире на искусственной траве в Лонгвуде нам совершенно нечем заняться, а Хэл еще выживал в своем тогдашнем разряде мальчиков 10 лет, и оттого немалая доля летнего населения ЭТА пока не вернулась из Лонгвуда, в том числе Марио и миссис Инканденца, которых туда отвез, припоминаю, смугло-иностранный на вид монилиальный терапевт и клинический ординатор, – миссис Инк представила его как так называемого близкого и заветного друга, хотя не объяснила, как они познакомились, – а доктор Инканденца, припоминаю, недужил и был не в состоянии кого-либо потревожить, и практически вся ЭТА оказалось в нашем с Орином распоряжении, даже опускная решетка была оставлена поднятой и без присмотра, и поскольку в то время наш интерес к подобному времяпрепровождению достиг пика, мы употребили небольшое количество рекреационного вещества – не припомню, какого именно, но запомнилось оно мне как особенно сильно изменяющее сознание, – и решили, однако, что сознание изменено недостаточно сильно, и решили съехать с холма до одного из алкогольных магазинов дурной репутации вдоль авеню Содружества, где подтверждением возраста служит одно честное слово, и заскочили в «вольво» и рванули по холму вниз, на авеню Содружества, с серьезно измененным сознанием, и отрешенно удивлялись, почему люди на тротуарах вдоль Содружества словно бы нам машут, хватаются за головы, на что-то показывают и дико подпрыгивают, и Орин приветливо махал в ответ или в дружелюбной пародии тоже хватался за голову, но только когда мы добрались до перекрестка Содружества и Брайтон-авеню, на нас снизошло ужасное осознание: в летние дни миссис Инканденца часто привязывала любимую собаку Инканденц С. Джонсона к заднему бамперу своего «вольво» в шаговой доступности от мисок с водой и «Научной Диетой», а мы с Орином сорвались на машине с места, даже не подумав проверить, не привязан ли еще к ней С. Джонсон. Постараюсь не вдаваться в подробности того, что мы обнаружили, когда остановились на парковке и опасливо подошли к багажнику. Назовем это огрызком. Скажем, мы нашли только поводок и ошейник, и огрызок. Согласно утверждениям пары свидетелей, которые вновь обрели дар речи, по меньшей мере пару кварталов по Содружества С. Джонсон отважно не оставлял попыток угнаться за машиной, но в какой-то момент то ли сбился с шага, то ли перебрал свою собачью жизнь и принял решение, что это не самый плохой день, чтобы уйти, и сдался, и пал на асфальт, последствия чего свидетели называли невыразимыми. Посередине внутренней полосы на восток в течение пяти-шести кварталов были размазаны шерсть и, скажем так, остатки. Все, с чем мы понуро вернулись на холм академии, – поводок, ошейник с жетонами с описанием аллергий на препараты и пищу и, скажем так, присовокупленные остатки.

Суть в том, что вы решительно не можете себе представить, каково позже тем днем было стоять вместе с Орином в гостиной ДР перед сраженной горем и заливающейся горючими слезами миссис Инканденцой и слушать, как Орин пытается сконструировать версию событий, по которой мы с ним каким-то образом почувствовали, что С. Джонсон умирал от желания прогуляться под теплым августовским солнышком, и выгуливали его по Содружества [257] Нельзя не заметить здесь, что Орин ни разу не выгуливал С. Джонсона. Орин даже никогда не питал особенной приязни к С. Джонсону, поскольку пес вечно пытался спариться с его левой ногой. Да и в любом случае С. Джонсон был предан одной миссис Инканденце, и выгуливала его только миссис Инканденца, и только по строгому дневному распорядку. , и вот, по его словам, когда мы мирно выгуливали себе старого доброго С. Джонсона по тротуару, вдруг некий лихач не просто вывернул на тротуар и сбил пса, но затем сдал назад и переехал его еще раз, и сдал назад, и переехал еще, и еще, и еще, – так что это скорее был не лихач, а какой-то палач, – тогда как мы с Орином стояли, парализованные ужасом и охваченные горем, чтобы даже подумать о том, как бы запомнить модель и цвет машины, не говоря уже о номерах негодяя. Миссис Инканденца на коленях (есть что-то сюрреалистическое в очень высокой женщине, стоящей на коленях) рыдала и прижимала руку к ключице, но кивала каждому слогу наглой и жалкой лжи Орина, О. держал поводок и ошейник (и огрызок), словно Улику А, тогда как я стоял подле него, вытирал лоб и всем сердцем желал, чтобы вся эта сцена целиком провалилась под безупречно отполированный и стерилизованный паркет.

… (7) Мисс Стиплс, на мой вкус термин «жестокое обращение» давно стал выхолощенным. Как определить «жестокое обращение»? Трудность с действительно интересными случаями жестокого обращения в том, что неоднозначность такого обращения сама по себе становится частью жестокости. Благодаря десятилетиям энергичных усилий представителей вашей профессии, мисс Стили, мы видели, как ACOA, Алатин, ACONA, ACOG [258] Соответственно Взрослые дети алкоголиков, Группа поддержки для детей алкоголиков, Взрослые дети наркоманов и Взрослые дети игроманов (прим. пер.). и НЮНИ приводят свои очевидные примеры жестокого обращения: избиения, растления, изнасилования, лишения, доминаж, унижения, рабство, пытки, избыточная критика или даже попросту крайнее равнодушие. Но жертвы подобного обращения могут хотя бы, собравшись с силами после тяжелого детства, уверенно назвать это «жестоким обращением». Существуют, однако же, более неоднозначные случаи. Так сказать, не поддающиеся профилированию. Как назвать родителя, который столь неврастеничен и подвержен депрессиям, что любое неповиновение его родительской воле вызывает у него психотическую депрессию, при которой он не покидает постель целыми днями и лежит в кровати, начищая револьвер, отчего приходит в ужас при одной мысли не повиноваться его воле, вызвать депрессию и послужить причиной для суицида? Можно ли считать этого ребенка жертвой «жестокого обращения»? Или отца, который так увлечен математикой, что увлекается, когда помогает ребенку делать домашнюю работу по алгебре, и в итоге забывает о ребенке и выполняет ее сам, отчего ребенок получает пятерку за дроби, но сам дроби не понимает? Или даже, скажем, отца, который необычайно мастеровит и может наладить по дому что угодно, и зовет сына помогать, но так увлекается своими прожектами (отец), что даже не думает объяснить сыну, как воплощать эти прожекты в жизнь, так что вся сыновняя «помощь» ограничивается одним подай-принеси: определенный ключ, лимонад или винты с крестообразной головкой, – пока однажды отец не превращается в заливное в ужасной аварии на Джамайка-Вэй, и все возможности межпоколенческой передачи опыта утрачиваются навеки, и сын так и не узнает, как же самому стать мастером по дому, и, когда в его однокомнатном доме что-то выходит из строя, ему приходится платить презренным мужикам с грязью под ногтями, и чувствует себя ужасно неполноценным (сын), не только потому, что не мастеровит, но и потому, что эта мастеровитость представляла для него в отце все самое независимое, мужественное и неущербное, что только может быть у американского мужчины. Закричали бы вы «Караул! Жестокое обращение!», если бы сами были немастеровитым сыном, который оглядывается назад? Хуже того, смогли бы вы произнести слова «жестокое обращение», не почувствовав себя притом никчемной эгоистичной тряпкой, памятуя о настоящих случаях леденящего кровь физического и эмоционального жестокого обращения, которые ежедневно усердно публикуют и анализируют добросовестные журналисты (и профилируют?)?