Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Он сунул руку в карман пиджака, достал сигарету и зажигалку. Закурив, он спросил:

— Вас никогда не подмывало сломя голову бежать из этого города?

— Нет, — ответила Ирена и засмеялась. — А с какой стати? Ведь то, от чего так бежишь, все равно тебя настигнет.

— Если убежать вовремя, то по крайней мере будет фора. Несколько дней, несколько часов на передышку.

— Вы говорите как-то потерянно. Что вас мучает?

— А я и есть потерянный человек, Ирена. Не смейтесь, доктор.

— Извините, я смеялся вовсе не над вами. Мне вспомнилась старая цыганка. На прошлой неделе она вылечила мою пациентку от стригущего лишая. Вылечила заговором. Я сам убедился в этом. Может, надо сходить к старухе и засвидетельствовать свое почтение? Так сказать, как коллега коллеге.

— Вас раздражает, что она тоже владеет искусством врачевания?

— Нет, Ирена, это меня не раздражает. Скорее веселит. Ведь моя наука не признает заговоров. И я разделяю точку зрения классической медицины, ибо не могу в своей работе полагаться ни на бога, ни на ведьмовские чары. Просто не имею права, это было бы безответственно по отношению к пациентам. А кроме того, это было бы преступлением против человеческого разума. И все же, что бы я ни говорил, приходится признавать этот непонятный факт, это чудо. Но я не собираюсь предавать мою науку (хотя она не может мне многого объяснить) или идти на выучку к цыганке. Тем не менее я отдаю должное ее умению.

Я замолчал и посмотрел на Хорна, но он глядел на цыганский табор и, казалось, не слышал меня.

— Извините, я не хотел докучать вам, — продолжал я. — Предлагаю согласиться с тем, что жизнь — это маленькая вечность. Эта мягкая ночь должна примирить вас с самим собой. Сделайте это ради себя же самого.

— По-моему, вы лезете не в свое дело, доктор.

Хорн сказал это тихим, ровным голосом, и только резкое движение, которым он швырнул сигарету на землю, а потом раздавил ее, выдало его раздражение.

— Я не хотел вас обидеть…

— Ладно, доктор, — перебил он меня. — Довольно.

Ирена тронула Хорна за руку. Потом она показала на молодого цыгана, который возник в дверном проеме фургона. В мерцающем свете керосиновой лампы мы видели только его профиль, курчавые волосы, обрамляющие лицо. Хорн молча отвернулся, и мы двинулись дальше. Перед домом бургомистра мы попрощались с Иреной. Когда она подала руку, мне показалось, будто я увидел в ее зеленых глазах какой-то трепет, будто я услышал какой-то безмолвный шепот нежности. Но она тут же отняла руку, пожелала спокойной ночи, шагнула на крыльцо и открыла дверь.

Я пошел с Хорном по Красильной улице до молочной, где наши пути расходились. Я пообещал вернуться в город в сентябре, точно к очередному четвергу.

— В вашем любезном интересе к моим докладам и моей персоне есть что-то унизительное, — сказал Хорн. — Кто вам дал право на эдакое высокомерное сочувствие?

Я засмеялся, коснулся его руки и, вздрагивая от смеха, ответил:

— Вы заблуждаетесь, мой дорогой, мой славный господин Хорн. Это не сочувствие, а профессиональный интерес. Я лишь пытаюсь определить диагноз.

— Желаю приятного отпуска, доктор.

— Не надо расставаться в ссоре. Мы же взрослые люди.

— А я с вами и не ссорюсь. Вы мне скучны, доктор. Воображаете себя независимой личностью, свободной от провинциальных предрассудков и мещанской косности. Но на вас уже лежит неизгладимый отпечаток этого захолустья, на вашем лице — тень его кружевных оконных занавесок, от вас несет нафталином. И избавьте меня от своей участливости. Это неделикатно и бестактно. Прощайте, доктор Шподек.

Он повернулся и пошел прочь. Я шагнул за ним.

— Секунду, господин Хорн. Откуда эта ненависть, эта внезапная и непонятная мне злость?

— Да отстаньте же от меня, наконец. Я хочу побыть один.

Остановившись, я смотрел ему вслед, пока тьма не поглотила его. Я пытался понять, чем вызвана вспышка его гнева, и поймал себя на том, что мысленно уже записываю его слова в «историю болезни», которую пора завести на него.

— До чего же прекрасно не видеть вас, идиотов, целых три месяца, — громко сказал я безлюдной, освещенной двумя тусклыми фонарями улице; у меня было такое чувство, будто черные дома услышали меня и отозвались бесконечным эхом. Я вспомнил Ирену, ее зеленые глаза, в которых увидел или хотел бы увидеть трепет нежности. Я вспомнил Кристину, смерть матери и снова подумал о чудаке Хорне, директоре нашего музея.

— Уверен, что в сентябре он извинится передо мной, — сказал я себе, — вероятно, он уже сейчас сожалеет о своей грубости.

Я ошибался. Два месяца спустя, в конце августа, Хорн покончил с собой.

— А дальше?

— Все так темно. Все расплывается перед глазами. Вы тоже исчезли. Умерли и исчезли.

— Это неправда.

— Но это же факт.

— А кто с тобой говорит? Разве я ничто?

— Не знаю. Ничего не понимаю.

— Какой ты скучный.

— А вы? До чего вы мне надоели. Мне надоели мертвецы. Правды они, видите ли, хотят. Вы мало что уразумели. Вы несправедливы к живым. Все и так тяжело, а вам бы только жаловаться.

— Возможно, ты прав, мой мальчик. Возможно. Но я мертв. Не забывай этого.

— Даже смерть не весомее правды.

— Я умер.

— Смерть не доказательство.

— Ах, что ты понимаешь! Ладно, хватит об этом. Вспоминай!

— Все так противоречиво. Расплывчато и непонятно. Все как в тумане.

— Рассказывай! Что было дальше?

Старый господин Голь был в башенной комнате один. Он расписывал стену. Сильно наклонившись, он стоял на табуретке в своем белом халате, левой рукой он опирался о стену и осторожно накладывал краску на тонкий карандашный рисунок, который предварительно был нанесен на белую штукатурку. Он рисовал орешину. В зубах он держал вторую кисть, на мольберте стояли баночки с краской.

Господин Голь не слышал, как я подошел, во всяком случае, ко мне он не повернулся.

— Я ищу господина Хорна, — сказал я.

— Добрый день, — проговорил он безразлично.

— Добрый день. Не знаете, где господин Хорн?

Господин Голь молча продолжал работать. Я заметил, что дело с макетом лисьей норы пока не продвинулось. Палочки для каркаса валялись между воткнутых прутиков вереска; ходы лисьей норы были только намечены на диораме, детские лопатки, которыми мы с господином Хорном работали, торчали в песке. Уже четыре дня, как остановилась работа над диорамой местного верещатника.

Господин Голь, все еще опираясь о стену рукой с зажатой в ней скомканной тряпкой, повернул ко мне голову:

— Ты где пропадал?

— Не мог прийти, — ответил я и добавил: — Был под домашним арестом. Вот сбежал на полчасика.