Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Жизнь — это кино. Игра света и тени.

Теперь женщина вопросительно глядела на мужчину, которого, видимо, озадачил ответ Даллова.

— С философской точки зрения верно, — решил мужчина после долгой паузы.

Даллов возразил:

— Нет-нет. Философия тут ни при чем. Можете отнести мое утверждение к физике или биологии, если угодно, к химии, только не к философии. Это ведь элементарно, тут не надо никакой философии. Если выключить «верхний свет», все исчезнет. Все сущее зависит от света, а потому существует как бы не по-настоящему. Это только игра света и тени, так сказать — оптический феномен, вроде кино. Ведь кино делается, по сути, из ничего, из одного лишь света. Это похоже на искусство фонтанов. Стоит повернуть выключатель или кран, что останется? Темный экран и мутная, быстро разглаживающаяся водная зыбь. Вот и все.

Женщина опять перевела взгляд на мужчину, который угрюмо задумался. Даллов улыбнулся. Его самого удивила столь неожиданная тирада. Философ из пивной, подумал он.

— Соображает, — сказал мужчина, не поднимая головы.

Женщина с восхищением поглядела на Даллова, ожидая, как он отнесется к похвале. Даллов допил водку.

— А вы — философ? — спросил он.

Мужчина впервые поднял глаза и посмотрел на женщину, будто ей предстояло решать, как ответить на этот вопрос.

— Он бригадир на стройке, — сказала она. — Трубоукладчик, но читает Шопенгауэра.

Даллов вскинул брови, будто услышанное произвело на него немалое впечатление. Он обвел взглядом зал, разыскивая официанта. Тот сидел за одним из столиков и играл в карты.

— Читал Шопенгауэра? — спросил мужчина, не глядя на Даллова.

— Нет, — ответил Даллов, затем поправился: — Впрочем, листал немного.

— Почитай, — велел трубоукладчик.

Даллов пообещал непременно сделать это. Подозвав знаком официанта, он все-таки спросил мужчину:

— Вы читаете только Шопенгауэра? Больше никого?

— А зачем? — удивился мужчина. — У него все написано.

— Тогда вам легче, — весело сказал Даллов и вытащил портмоне, так как к столику подошел официант. Расплатившись, он допил пиво. — Ну и как, — спросил он. — Вам удалось найти у Шопенгауэра что-нибудь поучительное?

Трубоукладчик улыбнулся и кивнул.

— Тогда счастливо оставаться, — сказал Даллов и поднялся. Сняв с вешалки пальто, он надел его, затем попрощался с собеседниками.

Взглянув на него, трубоукладчик проговорил:

— Я понял, что прямая — это лабиринт.

После этих слов он и женщина выжидательно уставились на Даллова.

— О! — только и сумел сказать Даллов. Подумав, он снова попрощался и вышел из пивнушки.

На улице было холодно, поэтому он пошел прямо домой. За несколько метров до поворота на свою улицу ему пришлось сойти с тротуара, так как там зияла яма. Она была огорожена жердочками с красно-белой полосатой тесьмой. Даллов попробовал заглянуть в черную яму. Лабиринт, вспомнил он. Странноватая философия для трубоукладчика. На следующее утро его разбудил звонок в дверь. Он встал, поглядел на часы и вышел в коридор.

— Кто там? — спросил он через закрытую дверь и услышал чей-то голос, но ничего не разобрал. — Секунду, — крикнул он.

Зайдя в ванную, он накинул халат и причесался. Открыв входную дверь, он увидел на пороге Шульце и Мюллера, тех двух мужчин, что разговаривали с ним в пустом кабинете окружного суда. Широко улыбаясь, они поздоровались и шагнули через порог. Лишь оказавшись уже в коридоре, Шульце попросил разрешения войти. Даллов мотнул головой и сказал, что толком еще не встал и потому не готов принимать гостей, однако оба мужчины принялись уверять его, что заглянули лишь на минутку.

— Ладно, проходите, — раздраженно сказал Даллов и открыл дверь гостиной.

Предложив гостям стулья, он убрал со стола стакан и тарелки, после чего запахнул поплотнее халат и сам подсел к столу.

— Мы уже дважды навещали вас, но, к сожалению, не заставали дома, — сказал Шульце.

Даллов посмотрел на него, однако ничего не ответил. Ему отчетливо слышалось ровное тиканье старенького будильника с книжной полки. Встав, он подошел к ней, взял будильник, аккуратно завел, поставил обратно. Потом он снова сел. Оба мужчины следили за ним.

Поскольку Даллов молчал, заговорил Шульце:

— Мы зашли, чтобы еще раз предложить работу. Может, вы передумали?

— И это все? — спросил Даллов.

Он поднялся, подошел к двери гостиной и распахнул ее.

— Погодите. Сядьте, пожалуйста. Нам надо поговорить, — сказал Шульце.

С лиц обеих мужчин не сходила вежливая улыбка.

Выждав несколько секунд у распахнутой двери, Даллов сказал:

— Уходите, прошу вас. Мне нечего вам сказать, и мне ничего от вас не надо.

Мужчины продолжали сидеть, не переставая улыбаться. Даллова злило то, что он впустил их в квартиру.

— Сядьте, пожалуйста, — повторил Шульце.

— Уходите же, наконец! — повысил голос Даллов.

Оба мужчины старались удержать улыбку на губах, однако улыбка эта постепенно исчезла, оставив напряженное выражение лиц. Мужчины встали и вышли из гостиной.

Теперь уже безо всякого дружелюбия Шульце обернулся к Даллову и сказал:

— Мы можем вам помочь. Но можем и доставить неприятности.

— Это мне известно, — сдержанно отозвался Даллов.

— Мы еще дадим о себе знать, — проговорил Шульце, переступив порог квартиры.

С лестничной клетки повеяло холодом. Почувствовав озноб, Даллов потер руки и сказал:

— Лучше не надо.

Он закрыл дверь. Пройдя в спальню, он прямо в халате лег на кровать и принялся размышлять об этом утреннем визите.

Весь день он провел дома. Полистал книги, почитал старые письма, на которые уже не надо было отвечать и новости из которых вызывали у него лишь смутные воспоминания или недоумение. Он наскоро приготовил завтрак и без особого аппетита поел, продолжая просматривать бумаги. Стряпня разонравилась ему уже через несколько дней, и теперь каждодневной работой на кухне он занимался без прежней охоты.

Вечером он ушел из дома. На трамвайной остановке он долго разглядывал расписание и схему маршрутов, решая, куда бы поехать. Подошел трамвай, он сел в вагон, а когда трамвай уже тронулся, сообразил, что все еще не знает, куда ехать и зачем он вообще сел на этот трамвай. Тем не менее он остался в почти пустом вагоне, разглядывая подростков, парней и девушек, которые столпились на передней платформе и нахально обжимались. При этом девчонки вели себя не менее агрессивно и нагло, чем ребята. Они изъяснялись совсем немногими, часто повторяющимися словами, которые отчасти даже забавляли Даллова тем, что в нормальном обиходе они воспринимались бы как ругательства или даже оскорбления, у подростков же они явно служили знаками симпатии и расположения. Одна из девушек то и дело хватала парня между ног, тот вроде бы и отталкивал ее, но, с другой стороны, чувствовал себя польщенным.