Александр Снегирев - Призрачная дорога

– Это детская психологическая травма: когда я был маленьким, у меня было очень мало вещей.

– Разве можно писать про какой-то сарай, набитый хламом, про мусор, когда твоя дочь рассталась с парнем? Разве можно такое делать в середине книги?

– Я пишу не только про мусор, я про дерево написал.

– Дерево – не человек. Ты избегаешь и боишься людей. У дочери семья распалась, а ты про мусор, про голубиный помёт. Кому всё это интересно? Людям интересны люди, отношения. Про сиротку интересно, а ты, как ненормальный, в мусоре роешься.

– Мне ужасно жаль, что они расстались. Честно. Я пишу про мусор, потому что не знаю, как быть. Я бессилен. Я перебираю барахло, чтобы успокоиться.

– Пока они были вместе, ты над ним подтрунивал, над его домовитостью, над его увлечением политикой, а он хороший парень, заботился о ней.

– Я часто вижу хорошее только на расстоянии. Ты плачешь? Ну что ты, моя милая, не плачь.

– Мне теперь и поплакать нельзя?! Ты меня тут выводишь как ленивую квашню, которая дрыхнет до полудня, а мне поплакать нельзя?!

– Можно, можно, поплачь, если хочется.

– Не указывай мне, что делать.

Кисонька зарыдала. Я обнял её. Она сначала оттолкнула меня, а затем прижалась.

– Я плачу, – всхлипнула Кисонька. – Даже не потому, что они расстались. Хотя это ужасно грустно. А потому, что я ничего не могу поделать. Раньше я давала ей советы, могла в чём-то помочь, где-то подстраховать, а теперь она сама всё решает. Это целиком её решение и её жизнь. Это значит, что она взрослая, а я старая.

Мы стояли рядом с деревцем. Оно торчало из не успевшей высохнуть утоптанной земли и больше походило на случайный прутик, чем на что-то, имеющее перспективу. Но если приглядеться, становилось понятно, что деревце окрепнет, пустит корни, опутает корнями недра, осколки, резинки, железяки и останки.

– Ты вырастешь, раскинешь ветви, будешь отбрасывать огромную тень, станешь домом для насекомых и птиц.

Дом сиротки был похож на тёрку для сыра – каркас с дырками.

Подъезды заколочены.

Все, кроме крайнего.

Мы вошли.

Нас встретили вечные дворецкие таких мест – запахи гари и разложения. Они не впускали нас, но мы вошли, и тогда они взялись сопровождать нас повсюду.

Перед нами предстал мир без железа.

Перила, трубы, отопительные батареи, электрические щитки вместе со счётчиками, железные двери вместе с коробками, чугунные ванны, оконные ручки, замки, все металлические предметы были спилены, свинчены, вырваны и увезены.

Дом обезоружился прежде, чем пройти в рамку последнего металлоискателя.

Повсюду было влажно. Едва люди покинули это место, как крыша протекла, а дождь стал заливать в окна.

Лестница была завалена обломками и рухлядью.

Под ногами хрустело.

Мы заглянули в случайную квартиру.

На стене ещё действующий календарь.

Дверной наличник испещряют зарубки детского роста, жирные пятна на обоях сообщают, что недавно здесь спали.

Мы поднялись на чердак и прошли к нужному подъезду.

Чтобы не ошибиться я загибал пальцы.

Я плохо считаю, но хорошо ориентируюсь.

А вот и её подъезд.

Вскоре после избиения тарелок мы с Кисонькой получили отставку.

Бабуси сделали выбор в пользу другой пары.

Нас попросили не приходить и не звонить.

От помощи при переезде в новую квартиру отказались.

Я повторял подхваченное у сиротки слово.

Ёба, ёба, ёба.

Кисонька урезонивала меня.

Те богаче нас, они смогут больше дать малышке.

У нас дочь, а у тех никого.

Она подвижная, а он спортсмен. С ним ей веселее, чем с тобой. В смысле, со мной.

Да и звонков непонятных больше не будет.

Мы благородно отошли в сторону, но однажды, оказавшись неподалёку, не смогли удержаться, решили хотя бы посмотреть издалека.

Дом мы застали покинутым, ожидающим сноса.

Неведомая сила, та, что заставляет заглянуть в гроб, что подталкивает к краю вокзального перрона, повлекла нас внутрь покинутого дома.

Пробравшись через чердак, мы спустились на её этаж и вошли в квартиру.

Мы чувствовали, что можем сказать друг другу что-то душераздирающее, и воздерживались от слов.

Мы разглядывали знакомые помещения, лишённые обстановки.

Полированную «стенку» вывезли, телевизор вывезли, пианино оставили.

Мерцающий музыкальный инструмент стоял наискось у стены.

Двигали, двигали и решили бросить.

Зато автомобильной дверцы, защищающей от излучения энергетического разлома, не обнаружилось. Ржавую дверцу увезли, а пианино оставили.

Шучу.

Пианино тоже увезли, это я соврал, не знаю зачем.

На полу в комнате сиротки зияла угольная клякса кострища.

Среди головешек угадывались детали кроватки.

Энергетический разлом дал о себе знать.

Или бомжи переночевали.

Угли навеяли мысли.

Решил на месте свериться с телефоном.

Ну не удивительно?

Дом сиротки построен вдоль улицы, бывшей некогда частью Старой Калужской дороги, по которой император французов дошёл от Москвы до нашей деревни и дальше до самого Парижа.

На стенах виднелись тёмные точки.

Я подошёл ближе.

Улитки.

Привлечённые влажностью, они наползли в квартиру.

По углам валялась одежда.

Одежда сиротки.

Бабки твердили, что добрые люди дарят им слишком много одежды.

Сандалия, листок клетчатой бумаги, пакеты.

Что в пакетах?..

Спустя годы сиротка не найдёт и меня не вспомнит.

В пакете боа.

То самое, подаренное мною в бытность Дедом Морозом.

Шуршание полиэтиленовой упаковки смутило. Будто окружающая тишина вот-вот сменится симфоническим концертом и любой шорох неуместен.

Я сунул находку в карман.

Какое-то неприятное постыдное чувство торжества было во мне.

Меня отсюда выставили, а я вот пришёл сам и никто теперь мне не указ. Расхаживаю барином.

– Можешь помочь? – спросила Кисонька.

– Что делать?

– Плинтус можешь оторвать?

– Ты хочешь разрушить дом раньше Собянина? – пошутил я.

Не ожидая бурной реакции на свой юмор, я порыскал среди хлама, нашёл старый кухонный нож, загнал в щель между плинтусом и стеной и принялся отгибать. Повторив это в нескольких местах, я скоро полностью снял старую длинную деревяшку. Мог бы грубо вырвать, всё равно пропадёт, но почему-то сделал всё бережно.

Пока я ставил плинтус в угол, гвоздями внутрь, Кисонька подняла что-то с пола.

– Тайник?

– Мы с ней играли и спрятали тут. Лучше заберу, жаль, что пропадёт.

На ладони у Кисоньки лежал её крестик.

До ушей донёсся звук шагов.

Когда слышишь шаги в заброшенном доме, настроение меняется.