Владимир Максимов - Живая душа

Лёжа спиной на лавке, сын покорно скрестил на груди руки и стал неотрывно, с сосредоточенно-отрешенным выражением лица смотреть в усеянное августовскими звёздами небо, распахнутое огромным чёрным крылом сразу за краем навеса.

Глядя на него, я испытывал к нему такую острую жалость и любовь, что готов был тут же обнять его и попросить прощения за свою несдержанность. За то, что злость во мне пересилила жалость. Но, видимо, вспыльчивость и упрямство, порою глупое, я унаследовал от своего деда-казака, и оба этих качества мешали мне сделать верный шаг.

К моему счастью, на крыльце появилась жена и, выразительно взглянув на меня, молча увела Димку в дом. А я, вдруг словно обессилев, присел на короткую, не больше метра, лавку и какое-то время, опустошённый, сидел, ощущая нагретость доски от Димкиного тела и гулкую пустоту внутри себя. И только летняя ночь, будто успокаивая меня, тихо гладила невидимым ветерком лицо, холодя горящие от стыда щёки.

– Ну, ты что, Игорь, ночевать там, что ли, собрался? – услышал я голос Натальи из растворившегося на втором этаже окна спальни. – Давай по-быстрому наверх!

– Дима, иди обедать! – повысил я голос.

Он вошёл в кухню и, сев за стол, похлебал немного фасолевого супа, отложив ложку в сторону.

– Не вкусно?

– Нормально.

– А чего ж тогда не ешь?

– Не хочется.

– Давай после обеда сходим в краеведческий музей? – бодро предложил я. – Мне там надо будет кое-что посмотреть и потом статью о новой экспозиции написать. Так что мы с тобой сразу двух зайцев убьём: и выставку «Предметы быта коренных народов Сибири» посмотрим, и рабочее задание выполним. Там должны быть всякие ружья старинные, кремнёвые, луки, одежда аборигенов… А потом, на пароходике, по Ангаре, до дома прокатимся…

– Папа, а разве обязательно надо зайцев убивать?

– Совсем не обязательно. И мы с тобой этого делать не станем. А просто посетим музей. Ну, как? Принимается предложение?

– Принимается, – согласился Димка.

Мы шли по красивой набережной к старинному, из красного кирпича, затейливому особняку бывшего «Императорского географического общества», построенному в виде небольшого «Мавританского замка», в котором ныне и располагался областной краеведческий музей. А напротив него, через улицу, раньше именуемую Большой, белел колоннами красивый дом генерал-губернатора, построенный в классическом стиле. В нём теперь располагалась библиотека университета. А генерал-губернаторов, увы, в России вообще не стало…

Я держал сына за руку, а он, то и дело откусывая мороженное, в хрустящем вафельном стаканчике, купленное в киоске на причале, и время от времени улыбаясь (что чрезвычайно радовало меня, ибо давненько я уже не видел на его лице улыбки) каким-то своим мыслям, а, может быть, и моим шутливым репликам, шёл рядышком, скашивая глаза на низко летающих над водой речных чаек, и я чувствовал, что ему хорошо со мной. А мне с ним хорошо было всегда. Так оба мы и хорошели от этой неспешной прогулки…

Можно даже сказать – я был счастлив, потому что осознавал, что я сейчас для сына не только отец, но и друг, ближе которого у него, в данный момент, никого нет.

Пожалуй, такого единения и открытости, как в те первые дни и недели нашего жития в новом городе, у нас никогда потом больше и не было…

Всё это я вспомнил, глядя на подновлённую по всему периметру, – примерно двести на двести метров, – а раньше – рухнувшую, в некоторых местах старинную металлическую ограду небольшого скверика в центре города, всюду теперь покрашенную блестящей чёрной краской, и с грустью подумал: «Куда всё это исчезает? И – зачем? Все эти наши лучшие дни, наши годы, наши светлые отношения? Наше прошлое? Вот уже и третье тысячелетье на дворе… Двадцать первый век… Век-могильщик для большинства из нас… А иные, уже навсегда теперь, как, например, моя милая тёща – Мария Ивановна, остались в прошлом, двадцатом, родном для них веке…»

И с ещё большей грустью глядя на облетевшие, печальные, будто какие-то насупленные, деревья, поблескивающие от недавнего холодного дождя тёмными влажными стволами и ветвями, я одновременно с белым облачком пара выдохнул неизвестно к кому обращённый, вопрос:

– А что, если наши лучшие годы и дни уже миновали?..

Может быть, они остались там, в небольшом, уютном, как удобная тёплая рукавичка, городке на берегу Байкала? В том доме, с окном «кабинета» на втором этаже, смотрящем на такие близкие – рукой подать – отроги Хамар-Дабана. То белые, с зелёными островками сосен и елей, по склонам – зимой; то изумрудно-зелёные, от первой сочной листвы, но с искрящимися шапками снега на вершинах – в начале лета; то ярко разноцветные – срединной осенью; и прозрачно голубые – в близком предзимье. Глядя на которые я медленно писал свои рассказы, мечтая об известности и славе… И всё же главное, наверное, заключалось в том тихом счастии, когда почти все твои самые близкие люди рядом с тобой, в просторном, уютном доме…

Это было наше первое, собственное жилище, поскольку до того приходилось снимать углы в разных концах Иркутска, в основном, по его окраинам – там дешевле. Или жить в квартире с моими родителями, в соседнем городе, откуда Наталье надо было добираться до университета, в котором она тогда работала, часа полтора, и она поэтому страдала от постоянного недосыпа, засыпая в электричке сразу же, как только садилась на лавку. Если, конечно, имелись свободные места… Жить в квартире тёщи в Иркутске – тоже трёхкомнатной, как и у моих родителей, было тоже невмоготу, потому что кроме неё там обитала ещё и семья её сына, и самой Марии Ивановне приходилось ютиться в проходной комнате… Мы и в Байкальск-то переехали только потому, что нам пообещали квартиру…

И тогда казалось, что всё самое лучшее ждёт впереди?..

Я ещё раз выдохнул летучий пар и, вдыхая полной грудью влажноватый, стылый, но бодрящий воздух октября, не спеша зашагал мимо школы, которую наш сын покинул уже пять лет назад, заканчивая ныне университет. Путь мой лежал опять в сторону цирка, и я неосознанно стал размышлять о том, что все мы в этой жизни в общем-то циркачи, а не лошади, как писал Маяковский, чьим именем названа школа. Кто – отчаянный акробат, презирающий законы физики и добивающийся своего, вопреки обстоятельствам, являющий свой триумф под куполом цирка разинувшим от удивления рты праздным зевакам; кто – смелый наездник, сумевший оседлать судьбу; а кто, как это ни печально, – только клоун на этом безжалостном, ярко освещённом манеже по имени Жизнь. Где негде спрятаться, где весь ты в лучах безжалостного света, на виду…

Однако самое печальное, что и у первых, и у вторых, и у третьих – путь един, по раз и навсегда очерченному кругу. От выхода из-за кулис, до поры до времени скрывающих «героя», то бишь от начала до конца, пройдя свой круг и снова скрывшись от глаз посторонних… Хотя у круга ведь нет ни начала ни конца. Поэтому точнее будет сказать: «От начала – до начал, поскольку жизнь, как уникальное явление, скорее всего, неуничтожима». Она лишь принимает иные формы и в разные периоды времени, в разные годы, эпохи кажется иной. Но очень важно, чтоб в любые времена она не утрачивала главного своего свойства – любви к ближнему… Порою даже большей, чем к самому себе…