Владимир Максимов - Живая душа

Мне же, «твердому троечнику», которые лишь кое-где были разбавлены четверками, и имеющему в «аттестате зрелости» только два высших балла: по астрономии и физкультуре, в лучшем случае маячил институт физкультуры, куда меня упорно «сватал» весь последний год наш физрук…

Мы сели на лавочку, стоящую у дорожки, ведущей к высокому крыльцу коттеджа, возле которого рос развесистый клен, ветви которого тентом нависали и над лавкой. Сквозь этот зеленый узорный «шатер», откуда-то сверху, просачивался желтый свет невидимого фонаря…

– Подожди меня минутку, я сейчас, – почему-то шепотом сказала Лена, снимая с плеч и отдавая мне пиджак.

Ее белое платье мелькнуло за ровно подстриженным кустарником, образующим невысокую живую изгородь вдоль дорожки, ведущей к крыльцу.

Щелкнул замок, и она исчезла в дверном проеме, наполненном глубокой темнотой.

Все стихло. Только кузнечики в палисаднике у коттеджа самозабвенно стрекотали о чем-то о своем.

Через несколько минут Лена вернулась (проем двери уже был освящен тревожным светом).

– Вот, возьми на память, – сказала она, вернувшись к своей обычной задумчивости, и протянула мне альбом.

Я не видел Лену почти год. А вернее, с июня по февраль-март года следующего, хотя она училась в соседнем городе, областном центре, на историческом факультете университета и довольно часто приезжала домой. А дом ее был в двух кварталах от нашего…

Итак, был то ли конец февраля, то ли начало марта… Точно не помню. Знаю только, что хоккейный сезон уже подходил к концу и в городе появились такие ранние для Сибири первые проталины.

К тому же это была моя первая внешкольная самостоятельная весна, которая почему-то виделась мне в моей тогдашней жизни единственным светлым пятном… Да еще то, что я играл в хоккей за городскую команду, правда, в запасном составе, и уже совсем было решил поступать в Ленинградский институт физкультуры, поскольку моя мазутная жизнь на станции ТЭЦ-10, где я тогда работал, и особенно ночные смены, приводила меня в какое-то отупляющее беспросветное уныние.

Все свое немногочисленное свободное время я упорно готовился к вступительным экзаменам в мединститут, думая об институте физкультуры как о «запасном аэродроме». Поступление в вуз для меня тогда было последним шансом одним выстрелом убить сразу двух зайцев: круто изменить свою жизнь и не загреметь в осенний призыв в армию.

После очередной игры я вышел через служебный вход с нашего хоккейного корта с «искусственным покрытием» и попал из зимы в раннюю весну с ее звонкой первой капелью!

Команда наша с трудом выиграла, причем три шайбы в этом матче – по штуке в каждом периоде – забросил я. И старший тренер команды прозрачно намекнул мне о моем возможном переходе в основной состав… «в начале будущего игрового сезона». Это была очень хорошая новость, поскольку означала, что придет конец моей опостылевшей работе. И даже если я попаду в армию, то буду служить в спортроте, то есть так же, как сейчас, играть в хоккей, но не за клуб «Ермак», как сейчас, а за какой-нибудь другой, армейский. А поскольку игровой сезон на искусственном льду начинается уже в начале сентября, я вполне успевал попасть в основной состав до осеннего призыва, решив тем самым некоторые свои проблемы.

Но сейчас мне не хотелось думать о будущем, потому что и настоящее было чудесно!

Победа! Контрастный душ после игры. Свежее чистое белье. Весна, наконец! Одним словом, настроение было прекрасное, даже несмотря на саднящую на левой скуле ранку (кто-то все же саданул меня у бортика рукояткой клюшки). А все это вместе взятое делало тебя как бы значительнее в собственных глазах. Хотелось расправить плечи! Гордо поднять голову. И шагать, и шагать через эту весну куда-то широким, упругим, уверенным шагом.

– Игорь! – окликнули меня.

И, прежде чем обернуться, я уже знал, понял по приятному низкому и такому волнующему меня голосу, что это Лена.

В открытые широкие ворота, куда заезжали заливочные машины, я увидел опустевший от зрителей хоккейный корт, на ярко освещенной, празднично сверкающей льдом площадке которого как раз сейчас и работали эти самые машины для заливки льда, а хриплый голос, усиленный громкоговорителем, пел: «В этом парке густом мы с тобой до рассвета бродили. Где теперь отыскать от меня ускользающий след. Я деревьям шепчу: “Где вы нашу любовь схоронили?” А деревья молчат, не решаясь открыть мне секрет…»

Лена немного похудела и сильно повзрослела за этот год. Но стала, как мне показалось, еще красивее. Хотя «еще красивее» вроде бы, было уже невозможно.

Она была в темной мутоновой шубке с поднятым воротником, с которой сливались ее блестящие черные волосы, обрамлявшие смуглое лицо. Румянец на ее щеках был так же незаметно свеж, как этот мартовский вечер.

– Ну, ты, Элен, прямо как с обложки журнала, – я старался говорить очень беззаботно.

Лена как будто не обратила внимания на мои слова.

– Я видела, как ты забил последнюю шайбу нашим. Молодец!

Она сказала «нашим», и только тут до меня дошло, что мы играли с командой университета, в котором училась Лена. А «молодец» в ее устах на сей раз прозвучало как похвала младшему брату.

– Без тебя вашим пришлось бы туго. Поздравляю тебя, – сказала Лена и прикоснулась своими губами к моей щеке, обдав ее своим горячим дыханием.

– Ой, что я наделала! – засмеялась она. – Вымазала тебя помадой!

Только тут я заметил, что у Лены не только губы, ресницы, но даже и веки не очень заметно, но все же подкрашены. Причем веки у неё были подкрашены каким-то кричащим серебристо-синим цветом. А тушь на ее длинных и без того черных, загнутых кверху ресницах, кое-где собралась в малюсенькие черные комочки.

– Ну, у тебя, Лен, прямо какой-то боевой индейский раскрас… – я все никак не мог найти нужного тона разговора с этой изысканно одетой красивой женщиной.

Казалось, Лена опять не обратила никакого внимания на мои слова.

– Давай сотру помаду, – сказала она, доставая из кармана носовой платок. – А то она еще ярче твоего румянца. Того и гляди какая-нибудь девочка приревнует.

Я заметил, что в последней ее фразе было значительно больше вопросительных, чем утвердительных интонаций.

Лена приложила уголок платка к своему рту, слегка смочив его, а потом медленно начала стирать с моей щеки губную помаду. И все это время она как-то тревожно и пристально смотрела на меня, словно видела впервые в жизни…

И мне так вдруг захотелось прижаться к ней, «поплакаться», как в детстве маме, рассказав без утайки обо всем, что скопилось во мне за этот год. И о своей неуверенности в будущем. И о том, что никакой девочки у меня нет. И что работаю я на малюсенькой станции ТЭЦ-10 осмотрщиком вагонов со своим напарником-наставником «дедом» Чекмаревым, который всю войну почти оттрубил в штрафбате, участвуя в самых невероятных и по глупости, и по смелости переделках, вынося из всей этой кровавой мясорубки, пожалуй, лишь один железный, не подвергшийся за много лет ржавлению, вывод: «Раньше смерти не умирай!»