Чингиз Айтматов - На солнечной стороне [Сборник рассказов советских и болгарских писателей]

Он вышел.

Илия Богданов вышел за ним следом и кивнул Марии. Она вошла вслед за мужем в барак и почувствовала запах извести, спокойный и чистый. Ощутила у себя на талии его большие сильные руки.

Закрывая дверь барака, она посмотрела на звездную пыль и одним движением смахнула ее…

— Выгленов едет! — провозгласил счетовод, глядя на шоссе. Из его окна открывался вид на фабричный двор и шоссе аж до железнодорожной линии, и он первым заметил появление машины.

— Меня нет! — Михаил вскочил. — Я в городе…

Другие рассмеялись, а он взял сигареты со своего письменного стола и вышел из отдела. Ему нужно было пройти всего шагов десять до угла здания, чтобы затеряться в фабричных лабиринтах, но он не выдержал и обернулся — синяя машина, скрипя рессорами, двигалась по неровной дороге.

«Хоть бы он меня не заметил, — подумал он. — И хоть бы в отделе не проговорились. Им все кажется смешным…»

Он прошел мимо сушильного помещения и двинулся между двумя рядами кирпичей, конец которых упирался в ограду. В узком проходе пахло сырой землей — кирпичи были только что сделаны и еще не прошли через печь. Кирпичи были сложены так, чтобы между ними попадал воздух для проветривания, но когда Михаил дошел до конца, то попал в тихое место с застоявшимся воздухом, прогретым солнцем. Позади осталась фабрика с высокой трубой, на которой еще темнела старая надпись «Будущность», низкие сушильни, пропитанные пылью, небольшая площадка, где останавливались грузовики и где сейчас, наверно, сверкает лаком тот автомобиль.

— Здесь он меня не найдет, — вслух подумал Михаил, закуривая. — Лишь бы не заметил, когда я уходил…

Возле ограды, на припеке, выросла густая ароматная трава, покрытая ранними красными цветами, привлекшими внимание возбужденных пчел. Они налетели на цветы. Михаил вспомнил, как в детстве, в конце марта они ходили на дорогу собирать эти рубиновые цветы вероники, пробившиеся сквозь камни дороги. Яркие капли цветов издали напоминали светлячков. Когда это было? Да и были ли в его жизни эти беззаботные дни?.. Он благодарил память, сохранившую название этого цветка.

— Я знал, что найду тебя!

Михаил обернулся и увидел перед собой плотную фигуру секретаря, его продолговатое лицо с черными глазами.

— Я хорошо знаю этот двор, — произнес секретарь. — Через него я уходил в горы, в леса. Тогда я работал на кирпичном заводе.

Он вынул сигарету, примял ее пальцами и наклонился, чтобы закурить. Поднося ему огонь, Михаил пытался справиться с волнением.

— Вам в отделе сказали, где я? — спросил он.

— В отделе сказали, что ты в городе, — Выгленов засмеялся. — Но мне показалось, что я найду тебя именно здесь. Потом заметил над кирпичами дым твоей сигареты.

— В отделе что угодно сказать могут, — произнес Михаил. — Вчера они подсмеивались над Якимовым, завтра поднимут на смех меня…

— Якимов не подходил для этой должности. Наша ошибка, что терпели его столько времени, он немало дров наломал.

— И я не буду лучше, — сказал Михаил. — В таких условиях нельзя хорошо работать.

— Но ты инженер, а не портной, как Якимов.

Инженер усмехнулся, наморщил лоб:

— Мы же материалисты, товарищ Выгленов! Личность не имеет значения!

— Любопытно…

— Если директором этой разномастной фабрики назначить председателя Болгарской академии наук, и он с работой не справится…

Папиросный дым поднимался с теплым воздухом вверх и таял у них над головами. Со стороны сушилен все еще доносился глухой стук…

— Послушай, мой мальчик… Не сердись, что я так тебя называю. У меня нет детей, я никогда не был женат… В свое время у меня была девушка, эта фабрика принадлежала ее отцу… Если бы я тогда женился, у меня мог бы сейчас быть сын твоих лет…

Голос секретаря звучал проникновенно, что-то новое было в его тоне.

— Я хочу, чтобы ты меня правильно понял, мой мальчик. Мы всегда можем найти директора. Но я ищу человека, который не согласится сразу же, не запрыгает от радости, что станет получать директорскую зарплату…

Выгленов смотрел на молодого человека и читал в его глазах легкое смятение.

— Я уважаю тех, кто умеет сопротивляться. И хотя ты мне по возрасту в сыновья годишься, я тебя уважаю.

— Я не сопротивляюсь. Просто вижу, что в таких условиях ничего нельзя изменить… Люди бегут, платят им мало, машин нет, печи старые, растрескавшиеся.

— Сопротивляйся. Мне надоели люди, которые со всем соглашаются… Сейчас твое время… И я был таким, как ты. Оставил завод и женщину, которая могла дать мне счастье, потому что не мог иначе…

— Вот и я не могу, — сказал Михаил.

Секретарь сел на траву, стряхнул пепел с сигареты, долго молчал.

Инженер смотрел на низкие холмы за оградой, заросшие акацией. Среди голых еще ветвей темнели птичьи гнезда. Эти гнезда птицы вили в самой гуще крон, старательно маскировали ветками и листьями, но как все в конце концов выходит на белый свет, так и они стали видны издали.

— Ты, наверно, изучал сопротивление металлов, — сказал секретарь, которому пришла в голову какая-то мысль.

— Сопромат! — воскликнул инженер. — Больше всего двоек ставят как раз по сопромату.

— Трудно пришлось?.. А насколько сложнее с другим сопротивлением — живого человека… Оно у нас в крови, и мы часто в нем мало что смыслим.

— Да, это так, — с улыбкой согласился Михаил. — Нужно беречь это зернышко в душе, потому что без него мы мало стоим…

Они долго еще сидели на траве вдвоем, солнце согревало им спины, а вокруг искрились красные капли вероники, прогретый весенний воздух был пропитан запахом необожженного кирпича.

Когда спускались сумерки, Гаврило зажигал прибрежный маяк. Очищал ножом фитиль от копоти, выпрямлял его, после чего его огрубевшие пальцы еще долго пахли керосином, выдувал из отверстия всякую труху и чиркал спичкой. Танцующий огонек отражался в глазах старика с нависшими бровями и покачивался крохотной точкой, то бледно-золотистой, то багряной. Когда дед прищуривался, огонек в глазах пропадал, продолжал гореть на конце спички, а потом перескакивал на влажную полоску фитиля. Сразу же начинало противно пахнуть горелым, Гаврило прикрывал застекленные дверцы и по скрипучей лестнице, каждая перекладинка которой имела, казалось, свой голос, спускался вниз.

Маяк стоял на откосе, круто ниспадавшем к Десне. Вечером он светился нежным, не очень ясным огнем, отличаясь от звездочки лишь величиной. Ночью его свет как бы твердел. Одинокий, красный, он выделялся среди побледневших звезд, далеких и безразличных. Когда шел дождь, капли его разбивались о маяк, и вокруг шевелилась морось, в которой свет преломлялся, образуя клубок, несущий в себе тихое пламя. В тумане огонь болезненно тлел, язычок едва теплился, и от Лысой горы его едва можно было приметить. И в дождь, и в туман, лежа в деревянной сторожке на скрипучем топчане, дед чутко прислушивался к звукам, рождаемым ночью, и то и дело выбирался во двор проверить, не потух ли маяк. Этого почти никогда не случалось. Гаврило знал, что гаснет он редко, но все равно не спал — такая уж это была служба, к которой он был приставлен и которой кормился.