Филипп Клодель - Собачий архипелаг

Моя позиция такова, что именно мы были избраны Богом, чтобы хранить память об этих обездоленных, память об их смерти и даже жизни, хотя мы застали только ее конец. Избраны Богом, чтобы знать все это и хранить в себе как тайну, которая станет нашим крестом. И мы обязаны нести его ради них, но также и ради других членов нашего сообщества.

Мы обязаны взвалить на себя тяжесть и страдание, которыми отныне будет отмечена наша жизнь, но благодаря которым наши собратья будут спасены от возможного несчастья. Таким образом, я считаю предложение Мэра вполне разумным. Лично я не вижу большой разницы, похороним ли мы человека на кладбище или в жерле вулкана. В этом нет никакого глумления.

Учитель не мог устоять на месте, поворачиваясь то к одному, то к другому и надеясь хоть в ком-нибудь найти поддержку, но тщетно – он остался в одиночестве.

– Если сочтете необходимым, чтобы я проводил их в последний путь по нашему религиозному обряду, я это сделаю, – продолжил Кюре, – хотя и неизвестно, какова была их вера и была ли она вообще. Я сделаю это, как сделал бы по отношению к любому человеку, ибо таков мой пастырский долг. Но скажите, дабы развеять ваши подозрения или ужас, что происходит, когда рыбак гибнет в море? Он ведь не попадает на кладбище, однако это не мешает нам молиться за упокой его души. А безбрежный водный простор, где он остается на веки вечные, – море, в котором мы все купаемся, которое нас кормит и мучает, – разве в нем меньше всякой мерзости и грязи, чем в жерле Бро, так вас пугающем?

Кюре замолчал, но последние его слова сопровождались протяжным стоном: как всегда в конце проповеди, священник резко соединил руки, совершенно забыв о своих плохо перевязанных свежих ранах на пальцах.

Всю следующую ночь Учитель не сомкнул глаз, и немудрено: когда на рыбном складе Мэр поставил свое предложение на голосование, оно было принято единогласно, за исключением голоса самого Учителя.

После чего Мэр распорядился, что он сам, Спадон, Кюре и Доктор займутся тем, что он назвал похоронами, хотя чувствовалось, что это слово даже он произносил с напряжением. К числу избранных Мэр добавил и Учителя, поскольку понял еще до того, как тот вмешался, что он непременно захочет при этом присутствовать. Старуха, которая до этого не раскрыла рта, безмолвия не нарушила, что до Америки, так он был только рад, что о нем забыли. Вся эта история и без того отняла у него слишком много времени, а у него имелись дела и поважнее, чем погребение дикарей.

После последних инструкций Мэра все разбрелись во тьме кто куда.

Иными словами, в ту ночь никто из них так толком и не уснул. Возможно, одной из причин стало назойливое дыхание ветра, стремившегося пробраться во все щели домов – под порог, сквозь неплотно прилегающие створки окон, раздражая и без того расшатанные нервы, которым хватило и этой малости, чтобы скрутиться в клубок, как гадюкам. Но, конечно, не один ветер мучил их души: образ троих утопленников так и стоял у них перед глазами, и избавиться от него было невозможно.

Доктор внезапно проснулся, в два часа тринадцать минут, судя по светящимся цифрам радиобудильника, после того как почувствовал на спине прикосновение того, что показалось ему большой холодной рукой, и увидел прямо перед собой огромное лицо, чьи синие, почти черные, губы пытались запечатлеть на его лбу поцелуй.

Он включил телевизор. Последнее время он делал это нечасто. Выступал какой-то политик. Лет шестидесяти, с бронзовым загаром и ослепительной улыбкой. Доктор убрал звук. Политик походил на всех своих собратьев-краснобаев: ухоженная кожа под толстым слоем макияжа, крашеные или пересаженные волосы, гладкие шеи откормленных индюшек, торчащие из воротников непременных светло-голубых рубашек.

На мгновение Доктор растворился в этом лице, которое, по сути, ничьим лицом и не было, но позволяло ему забыть лица негров , как их назвал Кюре без тени лукавства или недоброжелательности. Он удивился тому, что политики могут вот так выступать прямо посреди ночи, – для кого и, в конце концов, для чего? У него не возникло желания включить звук, чтобы узнать больше, поскольку было ясно, что ни этот, ни другой ничего существенного не скажут – им попросту нечего сказать. Не скажут ничего, отличающегося глубиной, важного и необходимого людям, например, о перспективах развития современного мира, не скажут того, о чем пока еще можно прочесть в книгах. Профессия политиканов – говорить, болтать без устали, без остановки, не слушая собеседника, жить в вечной говорильне, даже самой пустой и ставшей шумовым фоном, бессмысленным и гипнотизирующим, современным пением сирен.

Доктор подогрел остатки кофе в кастрюльке, стоящей на плите, и выпил их, очень крепкие и без сахара, прислушиваясь к завыванию ветра. Потом зажег сигару и взял старинное издание Дантова «Ада», которое всегда находилось у него под рукой и сопровождало его много лет. Открыв наугад книгу, он тихим голосом прочел несколько десятков строк, с наслаждением чеканя слова, почти тысячелетие назад обретшие свой незыблемый, не изменившийся с тех пор ни на йоту порядок, в то время как с лица земли канули в небытие тысячи рукотворных вещей, памятников, империй, дворцов, государств, монархий и вероучений.

Он курил и читал стихи, теперь уже во весь голос, читал для себя одного и еще для ночи, которая обволакивала его теплой шалью. Пил он не только кофе, но и виноградную водку. Маленькими рюмочками и с большим удовольствием. По кухне плыли, смешиваясь, магические слова и дым, и душа его парила вместе с ними. На краткий и упоительный миг эта троица чудесным образом увлекла Доктора в свою волшебную бесплотность, заставив его забыть и о его тучном теле, и о возрасте, и о месте, где он находился, и даже о том, кто он такой.

Почему-то ему вдруг вспомнилось, как в детстве он носился по улочкам острова – ведь тогда он еще умел бегать, – не чувствуя порой своего тела. Тогда у него возникало ощущение, что он – сам по себе и свободен от плоти, движимый исключительно азартом игры. Дух его становился дерзким, вольным бесенком, энергию которого питали лишь восторг и возбуждение. Но никогда Доктор не сожалел о минувших временах: он не любил вспоминать прошлое, потому что не узнавал себя в нем.

Но, увы, все приятное рано или поздно переходит в свою противоположность: кофе на дне холодной чашки стал тошнотворно приторным, смоченный слюной конец почти выкуренной сигары отдавал навозом и мочой, а от виноградной водки из желудка поднималась неприятная кислота. И только Данте, по-прежнему и все еще, оставался на высоте, переворачивая душу словами из своего далекого века. Нечеловеческие, стихи говорили о человеческом. Подобно духу Доктора-ребенка, они парили, неизменные и независимые, над телами, бегущими сломя голову, очертя круг собственной жизни, по плохо вымощенным улицам земного существования.