Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

– Ты не думай, я не собираюсь тянуть тебя в прошлое. Но у меня есть одна только просьба – пришли мне вторую часть вашей книги. Без неё мне не разобраться в некоторых деталях.

– Хорошо. Может быть.

«В женщину, как и в реку, нельзя войти дважды, она всегда разная: тебя не оставят равнодушными её водопады желаний, всплески капризов и лагуны чувств. Будучи уверенным, что это твоя женщина, не бойся – иди вброд, даже если утонешь, то только в её любви, – знал я уже, что не буду ничего отправлять. – Прошлого нет, зачем его поощрять».

Непонимание царило не только внутри меня, но и на улице. Погода не хотела понимать людей. У погоды явно не было настроения, что-то её мучало. Она испортилась. От улицы несло дождём. Того и гляди разрыдается, однако что-то мешало разреветься как следует, на всю катушку, она всхлипывала резкими порывами ветра. Бросая в лицо мне сушёные листья открыток с видами осени.

Что делать человеку, когда ему плохо, он в заднице? Остаётся только писать стихи, делая это неосознанно. Да, жаль, я не поэт. Я делал бы это. Мы не отдаём себе отчёта в том что, самое искреннее самое нежное рождается в говёные дни, но стихи остаются стихами, а жизнь потихоньку превращается в повествование, только следы протечки зрелых мыслей сквозь потолок квартиры, где даже пыли нет, вещи покрыты толстым слоем быта, где осень желательно поздняя, весна обязательно ранняя, когда ты всё ещё одержим чьей-то жизнью. Перекраиваешь шрам за шрамом натуральную кожу своей, чтобы влезть в шкуру чужую с желанием согреться, хотя шкурка таких интересов едва ли сделает твою жизнь теплей, она как ни крути ни изворачивайся – прозябание, склонное к потере разума, доброты, да и самого себя, где шаг вперёд измученный колебанием, немедленно превращается в шаг назад. Я вспомнил Томаса, который стоя на сцене отвечал на вопросы публики:

– Вы так пишете странно, что же вас вдохновляет?

– По-разному: то погода, то настроение, дождь, похмелье и головная боль, дрожь случайных звонков, потерянный под диваном носок, кот, которого давно уже нету, порой даже посуда в раковине имеет свой вес, усталость метро, снова кот, диван, окно, сигарета, чьё-то мужество, но в первую очередь женственность, её отчаянный безнравственный секс.

– Так всё же что больше, любовь или погода?

– Любовь – это и есть погода: порой солнечна, чаще капризна, местами и вовсе безответна, стоит только понадеяться на прогнозы.

Я сбежал из Питера, сбежал от себя, от женщины, от погоды. Словно перелётную птицу меня сдуло, туда, где тепло. Я сколотил стаю своих мыслей и улетел на несколько дней на Кавказ, проведать родителей. Прилетел на юг, будто вошёл в прозрачное облако. Несмотря на осень, здесь ещё было тепло, пустынно и безмятежно. Я надел на себя море, а сверху ещё сомбреро горных вершин. Так и гулял днями напролёт.

Закат выливал последние капли красного сухого в лазурный бокал уютной хрустальной бухты, осколки стеклянные с чувством разбросаны по поверхности моря, в них уходящее солнце фехтует на шпагах лучей и не спеша, волна за волной, шаг за шагом, стирает с песка следы уходящего лета. Море было чёрное, песок грязный.

– Как красиво, – сказала пожилая женщина, которую вела под руку девушка, по-видимому, дочь. Они на мгновение разлучили мой слух и мой взгляд с морем.

– Да красиво и грустно, – согласилась дочь.

– Опять ты о нём. Может, тебе не стоило приезжать со мной туда, где хорошо было вместе с ним. Что-то мне стало прохладно, пойдём, здесь неподалёку варят чудный кофе.

– Он любит меня. Ты знаешь, он даже посвятил мне стихи.

– Лучше бы квартиру купил. А то проживёшь лучшие годы в стихотворении.

– Мама, – вздохнула девушка, – чем тебе не нравятся романтики?

– У них мечты не сбываются.

Одиночество – сладкоежка. Женщине постоянно приходится исполнять его капризы и подкармливать своё одиночество то шоколадом, то пирожными, чтобы оно не съело её.

Я зашёл в винную лавку, там мне нацедили бутылку великолепного нектара из местной лозы. Чуть позже зад мой устроился на лавочке, в тени кипарисов. Солнце уже садилось в их бархатистые хоромы. Было довольно тепло. Я откупорил свою жажду и угостил её вином. Мозги танцевали танго, они отпустили сами себя. Они перестали рассуждать, перестали задавать безответные вопросы, перестали терзать меня. Всё было хорошо, до тех пор, пока не возникла она. Прекрасная молодая женщина, залитая горем. Она прятала маринованные свои зрачки. Слёзы словно конденсат выступали на её добром лице. Я знал, что таким образом женщины давали себе возможность остыть, не перегреться. Она села рядом со мной на скамью, её поддерживал дурацкий рекламный розовый шарик. Я тоже хотел было поддержать её павшее настроение, предложить ей глоток вина, пару ничего не значащих слов, но что-то меня остановило. Если женщина плачет, то без мужчины здесь не обошлось, вероятнее всего даже без мужа. Скоро он появился с мальчиком лет пяти. Они остановились поодаль. И не нужно было Wi-Fi, чтобы уловить связь между ними. Если минуту назад её взгляд был потерян, то теперь она нашла фокус. Всякий раз помешивая шоколад в его глазах, девушка боялась, что тот сбежит от неё или подгорит от жара её любви, потеряет вкус и станет горчить.

Фокусник равнодушно не смотрел в нашу сторону. Он делал вид, что всецело поглощён сыном. Вскоре сердце мамы не выдержало, она встала и подошла к своей семье. Муж прикинулся холодильником, сын был радиоуправляемый, с ним играла машинка, ему было не до мамы. Жена взяла мужа за руку, пытаясь открыть морозилку его души, дабы приготовить что-нибудь горячее на ужин, но холодильник отдёрнул ручку и отвернулся. Женщина, глупо улыбаясь, стала сквозь влажные веки смотреть на сына.

– Придурок! – шепнул я вслух. Вместо того чтобы обнять свою любовь, подвисшую на шарике, поцеловать её, извиниться в конце концов перед ней за такое женоподобное поведение, отнял свою руку, достал ею сигарету и закурил. Рядом бегала машинка с ребёнком.

– Какая прекрасная женщина, какой катарсис, какой убогий мужчина. Даже вино пить расхотелось, сделал я ещё глоток, наблюдая, как все трое побрели вдоль дороги по тротуару в сторону кислого вечера.

В природе всё было иначе. Я видел, как пальма протянула свою ладошку кипарису, словно сама делала предложение, сердце кипариса светилось лампочкой. Для кого-то это был фонарь на противоположной стороне улицы. Ну и что? Для меня, с моего ракурса, это было его сердце.

Я вышел на кухню, когда горы уже начали завтрак, они грызли своими чёрными клыками небо. Было видно, как из него выступила сочная розоватая мякоть. На горизонт наступало утро, и растекалась жёлтыми сливками ослепительная солнечная река. Шёпот первых шагов с улицы перемешивался с речью. На юге все встают рано, чтобы по привычке успеть сделать необходимые дела до жары, даже если никакой жары не намечалось. Возможно, биологический ритм держал их в тонусе, не позволяя прозевать утро. Мне тоже не дали как следует позевать. Я услышал, как сел завтракать трактор, чавкая железными скулами, откусывая кусок за куском хлеб земли, тракторист рыл какую-то яму под самым окном. «Не надо закапывать моё утро». Максиму есть не хотелось, он заварил себе чай, поглядывая в окно: людей становилось всё больше, те шаркали тапочками будней, гонимые нуждой, долгом, привычкой, по ещё пустынным коридорам улиц в сторону рынка. Там уже кипела оптовая торговля, машины, полные сочных фруктов и овощей, потрошили мелкие лавочники. Было видно, как те волокли на своих тележках свежий урожай к аллеям, по которым совсем скоро потянутся отдыхающие со своими галдящими детьми, надувными бабушками и резиновыми матрасами. А пока торговцы, выстраивали баррикады из ящиков, полных настоящих витаминов, вокруг своего ЧП, попутно цепляя языками друг друга, в лексиконе которых чувствовалась конкуренция, зависть и злость за свою проклятую жизнь, что заставляла их подниматься ни свет ни заря, в то время как обдыхи могли ещё нежиться в своих кроватках, абсолютно не беспокоясь, что кто-то уже поджидает их на углу с улыбкой весов на лице, за которой могут и обсчитать, и обвесить. Дворники шуршали метлами, сгоняя редкую августовскую листву в небольшие кучки. Одинокий сверчок, забыв выключить свой динамик, продолжал надоедать серенадой. Люди жаждали витаминов. Наконец, показалось солнце. Я открыл окно и поел мацони жирных южных лучей. В меня дунуло прохладой кипарисов с нотами эвкалипта. Бесстыдница разделась и танцевала, развевая на ветру лоскуты своего платья, платаны, окружившие её, любовались стриптизом, то и дело похлопывая зелёными широкими ладошками, стоя на своих слоновых ногах. Их кожа груба, вся в наплывах, будто застывшая магма. Я уважал этих великанов, они в отличие от меня могли любить платонически.