Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

– Четвёртая степень, и уже двинулся из лёгких в рёбра.

– А я-то думаю, что он всё время держался за бок в последний свой приезд. Все мужики одинаковы, тянете до последнего.

– Да, да, мужики не любят больниц. Короче, дело дрянь.

– А вырезать нельзя?

– Во втором лёгком тоже обнаружена опухоль.

– Как легко потерять лёгкость.

– Мне не до иронии сейчас, Алиса.

– Я и не думала.

– Завтра полечу за ним. Хочу здесь его обследовать повторно. Вдруг ещё не всё потеряно.

– Да, да, конечно, Максим. Когда вернёшься?

– Завтра же.

– За что такие мучения, вот бы сразу, одним махом, раз – и всё закончилось, – сделал он глоток чая.

– Куда ты торопишься? Успеешь ещё.

– Сам мучаюсь, тебя мучаю, – сделал отец ещё глоток и посмотрел на меня искренней улыбкой, хитринка которых зажглась угольками губ.

– Помнишь, когда ты переехал на море, ты говорил, что должен прожить в этом красивом месте, как минимум, сто лет.

– Маловато будет, – засмеялся он, потом смех перешёл в кашель.

– Как твоя голова?

– Ещё гудит, – лежали мы рядом с Алисой, прижатые темнотой к кровати. Ночь не была сейчас тем самым местом, где я мог спрятаться от навязчивых мыслей, как бы я ни пытался к ней прижаться своим встревоженным телом. На потолке белела люстра, я пытался сосредоточиться на ней. Но та была холодна и надменна.

– Таблетку съел?

– Целых две.

– Не отпускает?

– Надо выпить чаю, – обнял я Алису, даже не Алису, а женщину. Я не видел её лица, только втёрся в доверие её телу. Это было гораздо важнее сейчас.

– Ага, зелёного. Молочный оолонг.

– Или улун, главное, молочный, – нашли мои губы её грудь и начали целовать. Стало немного спокойней. Клин клином. Рефлексы рефлексами. Только так можно было заглушить собственные страхи. Бояться за других оказалось ещё хуже, чем за себя. Кто-то сосёт валидол, кто-то палец, мне повезло, рядом была грудь женская.

– Чья страна-изготовитель?

– Ты.

– Я хотела сказать, страна-производитель.

– Я хотел сказать, что тебе заваривать?

– Я не умею. Переварю, ты будешь ворчать.

– Я уже ворчу, не перевариваю головную боль.

– Давай я тебе сделаю устное внушение: голова, не боли! – шепнула она мне в ухо. – Слушай, у тебя там, как в пещере. Может, там кто-то живёт и болит. – Алиса пыталась отвлечь меня от переживаний.

– Разве что идеальный слух.

– Твоя проблема в том, что он слишком много слышит.

– Помогает.

– Вот видишь. О чём ты думаешь? – гладила мою голову Алиса.

– О чём ещё могу думать?

– Обо мне?

– О нём, об отце.

– Да, что с тобой! Мне не даёшь спать, сам не спишь.

– Я не знаю, – вскочил я с постели, дёрнув за ручку, посмотрел на луну и открыл улицу, которая томилась за моим окном. Она, свежая и прохладная, обняла меня и начала мною дышать. Потом долго ещё смотрел в дыру в стене, выходить не хотелось. Я уже размяк, я закрыл снова окно, потом снова открыл, я закрывал его не раз, как рот, как книгу, там люди, буквы, там слова, машины, это как-то успокаивало. Хотя их равнодушие и было причиной страданий человеческого разума. Всем было до лампочки, что со мною происходит, что я чувствую. У них хватало своих проблем. Со временем я понял, что именно его равнодушие, всего остального мира, заставляет подняться, расправить плечи, перестать клянчить жалость, взять под контроль ситуацию, поставить на место ум, на свою полку, чтобы тот работал по назначению чётко как часы, тем более что время было ограниченно. Моё открытое окно обозначало: мне здесь тесно, меня здесь слишком, как будто бы я сам себя отсюда выгоняю, и часть какую-то необходимо выставить наружу. Страх, мысли, взгляд. Когда я отдышался немного и свежий порыв выветрил панику, я нашёл на подоконнике сигареты и скоро, моя рука с сигаретой уже откладывала в небо кучки дыма, выдыхая с дымом крик души и лёгких углекислый воздух. Удушье ушло, и лёгкие стали лёгкими. Вот чего сейчас не хватало моему отцу: лёгкости, которую он где-то потерял.

– Погода меняется, – сидели мы в машине, в пробке, пожалуй, и в заднице тоже.

– И что? – тронулся я вслед за процессией, когда светофор показал всем зелёный кружок.

– Мне тоже хочется перемен, – смотрела Алиса в зеркальце. – Вы не думайте. Я согласилась с вами встретиться только ради десерта, – пыталась растормошить она меня.

– Как я могу теперь не думать?

– Снова ты свою старую песню. Надоело.

– Зима, не успеешь проснуться, уже темно. Медведи умнее нас, они просыпаются сразу весной.

Алиса сделала музыку громче, но я не слышал. Я не слышал любимого джаза. «Его кашель действительно был похож на зиму, студёный, скрипучий, глубокий. Иногда он ничего не мог говорить, только кашлял. Словно свой, понятный только ему язык, на котором он разговаривал сам с собой. Тапочки отца прошелестели по полу: чоп-чоп-чоп-чоп».

– О чём ты думаешь?

– О чём я ещё могу думать?

– Надеюсь, о медведях?

– Да, об одном. Что делать? Что делать? Что делать? Что делать? Что делать? Что делать?

– Выключай Чернышевского.

– Я не могу больше иронизировать.

– Я не иронизирую. Не сходи с ума. Я тебя очень прошу. Люди приходят и уходят, как ты не можешь понять. Все через это проходят. Смена поколений, понимаешь?

– Понимаю, но легче пока не стало, – переключился я на третью и расслышал голос Лайнела Риччи.

Инь: Чем вы занимаетесь в жизни?

Янь: Абсурдом.

Инь: Это как?

Янь: Я пытаюсь наладить отношения.

Инь: Смешно.

Янь: По-моему, ты замёрзла? Чем тебя укрыть?

Инь: Летом.

Янь: Ты где была?

Инь: Гуляла.

Янь: Одна?

Инь: Нет.

Янь: А с кем?

Инь: Вышла на улицу, смотрю, дождь идёт. Так и гуляли вдвоём. Ты знаешь…

Янь: Нет.

Инь: Я давно хотела тебе сказать… А теперь уже не хочу.

Янь: Да говори уже, не томи душу.

Инь: Не отпускай меня.

Янь: Это ты к чему? Ты что, опять включила программу «Давай разведёмся»?

Инь: Что-то жизнь перестала радовать. Тоска какая-то.

Янь: Это синоптическое.

Инь: Ага, планы одни, прогнозы другие, в душе осадки, а у зонта спица сломалась. Не то что раньше, когда мне было наплевать на погоду, лишь бы ты был поблизости, – здесь она замолчала, словно забыла текст, однако найдя его продолжила: – Ты всё-таки сильный и спокойный, как слон. Люби ты меня, я бы такое устроила.

Янь: Какое?

Всю ночь я слышал его бездонный холодный кашель в бездну боли, на краю которой он висел, цепляясь пальцами своей любви за единственную и ненаглядную жизнь. Отец не спал. Мои уши следили, как он встает с кровати и начинает бродить по комнате, потом выходит из неё на кухню, включает там свет и садится. Я пытался абстрагироваться, чтобы уснуть, но получалось плохо. Я слышал, что как отец пил чай, то и дело задевая стенки бокала ложкой. Чай его успокаивал и меня тоже.