Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

– Ты со всеми частями тела будешь здороваться?

– Да, а что?

– Щекотно.

– До свидания, – сказал я груди и передвинулся ещё ниже к животу.

– А, как классно, я бы даже сказала, охренительно, но я не стану.

– Какая у тебя солёная кожа.

– Да, море любви.

Потом начал зубами отнимать у женских бёдер белые трусики. Те не отпускали, пока я не помог себе руками. Потом скинул свои и вошёл в метро.

– Ты ужасный человек! Ты любишь меня так, как я хотела, – вздохнула она после того, как мы тащились двадцать минут подземкой своих низких вибраций, в электричке по тоннелям желаний, и вышли на станции «Оргазм».

– Я нет, я тебе в подмётки не гожусь, вот ты ужасна, ты женщина во всём широком аспекте этого слова.

– Скажи ещё женщина широкого профиля.

– А в профиль ты королева. Только пока не придумали тех денег, которые были бы тебя достойны.

Я зашёл в палату, поздоровался со всеми, потом подошёл к койке, в которой лежал отец, пожал ему руку и, нагнувшись, приобнял его:

– Как ты?

– Нормально.

– Обед был уже? – сел я на стул напротив.

– Да, поели уже, – старался не смотреть мне в глаза отец. Ему непривычно было такое состояние вещей. Он, всегда очень сильный и надёжный, вдруг оказался здесь, вдруг оказался вне игры. Я понимал его и смотрел на пульт, что висел над койкой. На нём две кнопки, одна, видимо, вызов медсестры. Под другой, красным, надпись «Cance». Какой-то циник стёр букву «l», дописал «г».

В белой палате сквозило радио и разговоры соседей:

– Тебя когда оперируют?

– Завтра. Вечером сестра должна сделать укол.

– Завтра полетишь под наркозом. Ты боишься летать?

– Нет, но надеюсь, у меня будет перевес, чтобы я не улетел слишком далеко, – засмеялся свистящим хохотом толстяк, повернувшись на бок.

– Как дела у Алисы? – спросил меня отец.

– Да, всё нормально, – положил я свою ладонь на его руку.

– Я хоть и старый, но вижу.

– Иногда она просто мегера.

– Женщина не может быть всё время покладистой. Иногда она встает в позу. А уж, в какую, это зависит от тебя.

– Какой же ты всё-таки совершенно-мудрый, папа, – гладил я его сильную ладонь. «Почему раньше, мы говорили как «отцы и дети», почему не как двое мужчин. Родственные связи отдаляют нас. Они создают рамки. В итоге родственники, как портреты в рамках одних и тех же стен, эти рамки мешают им приблизиться так, чтобы сказать самое искреннее или услышать.

– Ты не обижайся на неё.

– Мне не до этого, – улыбнулся он.

Зашла сестра в белом. Будто постоянная свадьба жизни и смерти. Все заулыбались невесте. У меня сразу же возник образ операционной. Я представил операцию по уничтожению бандформирований, засевших в организме, как хирург, вооружившись одним скальпелем попытается покончить с ними со всеми. Но что он может сделать один? Трудно было поверить в благоприятный исход такой операции, которая так или иначе была вмешательством во внутренние интересы. Я не любил, когда лезут в мои дела.

Удивительно было, как эти люди продолжали так же спокойно лежать, зная, что соседа, которого вчера увезли, уже не было на этом свете. Здесь они бросили все свои вредные привычки: курить, пить, есть. Одна привычка вытеснила все остальные – привычка жить. Потому что никто из них не собирался умирать, хотя и жить в таком состоянии тоже надоело. Они зависли на своих койках, между небом и землёй.

На соседней кровати лежал мужик и разглядывал ногу, в палате белой, как собственное лицо, он был самым молчаливым из всех, его диагноз неумолим, на следующей неделе он должен лишиться её, чтобы остаток тела решил, что дальше он пойдёт без неё, хотя слово «пойдёт» здесь неуместно. Когда он отвлекался от потолка, он переводил стрелки зрачков на неё, на сверток своей конечности, он смотрел так, как будто она уже была не его, как будто он проиграл её в карты и должен сдать в аренду, кому-то походить на время. Сверток, который уже вонял тухлым мясом, когда доктор приходил его осмотреть. Грустные мысли он пытался отогнать сигаретой в туалете, все знали, что курить там было нельзя, но на его нарушения смотрели сквозь пальцы, впрочем, как и он на них. Его никто не навещал, возможно, он был одинок. Вся семья его: две ноги, две руки и голова, а тут такая потеря. Конечно же, он пытался абстрагироваться, представляя, что это его от ноги отрезают, от ноги всё остальное тело и она одна будет жить дальше, одна ходить на работу, взбодриться тем, что есть части тела и поважнее, но это было слабым утешением. Глаза его были будто немного влажные всегда, жалость к самому себе проснулась и не засыпала. Он постоянно ходил, будто хотел выгулять перед смертью свою ногу как следует между туалетом, столовой и палатой. В его глазах читалось: «Скоро отпилят конечность, а дальше на костылях всю оставшуюся жизнь, скрипеть протезом». Всё чаще он смотрел на ногу, как на пустое место. Как легко мы можем себя подготовить к потере, некоторые утраченные вещи не возместить никакими находками. Я как никто понял это именно здесь.

Бродя по холодным коридорам больницы, я замечал, как медленно ходят здесь пациенты, будто растягивают тот самый последний путь к обрыву, за которым их ждал самый банальный конец. Вот где можно было сразу понять, что все возникающие проблемы, горы дел, которые предстояло свернуть там, снаружи, здесь покажутся куличиками в песочнице времени.

– Желающим выйти на дорогу большой любви гороскоп советует бросить машины, прогуляться по городу пешком, чтобы наконец найти свой знак, – наполняло радио салон моего авто.

На обочине белел регулировщик, скучно помахивая палкой, которая при удачном взмахе могла бы обогатить его скудное существование. Некоторым из них элементарно не хватало общения. Нормального человеческого общения: шеф – подчинённый, судья – подсудимый. Возможно, и этот хотел просто пообщаться, но правила из-за этого нарушать никто не хотел. Машины гуськом занимали каждый свою строку. Пробка, все терпеливо ждали, я тоже. Лишь воображение подсказывало варианты объезда по тротуару, но там в воображении всё тот же регулировщик сразу же останавливал меня. И уже казённым официальным языком объяснял мне моё место в этой жизни, в том пункте правил, в конечном итоге о моём месте в его жизни. Я представлял, на сколько похудеет моё благосостояние, и продолжал стоять. Машины, присобачившись она в зад другой, медленно двигались, реагируя на красные лампочки впередистоящего почти по Павлову, только вместо слюны у меня выделялась правая нога и жала на тормоз.

Деревья тащились за окном по своим делам. Люди ехали по своим. Я выбился из общего потока и вынес себя на поля этой тетрадки. Припарковал машину. Пройдя несколько шагов вдоль металлической охраны парка, нашёл дыру и нырнул в неё. Птицы заливали по полной, прячась в кустах. Деревья толстыми пальцами корней вцепились в землю. Мне нравилось разглядывать фактуру деревьев, корсеты из коры, в которые они были закованы. Я протянул руку старому вязу, будто хотел с ним поздороваться. Прикоснулся к его коже. Тёплая на вид, но такая жёсткая на ощупь кора сама за себя говорила, что жизнь этого вяза не была устлана розами. Не кора, а корка, которая уже окаменела и не отвлекалась на суету вокруг. Пока я мечтал, мой указательный палец уже исследовали муравьи, пробуя на зуб. Понимая, что вдвоём им такую добычу не осилить, ушли за подмогой или за советом под корку вяза. Я не стал дожидаться их возвращения и обойдя большую средиземную лужу, двинулся дальше по дорожке.