Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

Люблю весну. Женщины играют в футбол ногами с моей порядочностью. Если тебе нравится женщина, непременно скажи ей об этом: если она будет замужем, то непременно познакомит с мужем, если одинока, то, возможно, проведёт с тобою ночь, если замужем за тобой, то всю оставшуюся жизнь. Последняя мысль была особенно актуальна.

Потому что весна высунула своё заспанное лицо из-под одеяла облаков, пробуждаясь от зимней спячки, видно было как она с трудом выползает из берлоги рыхлых сугробов, а свежий ветерок перемен не хотел пускать это дело на самотёк, он трепал почем зря всех, кто попадался ему на пути, словно зарвавшийся задорный щенок, он подбегал к каждому, тёрся ласковой шкурой, вертел хвостом и звал поиграть. Толпа была демисезонна. Одни весело улыбались, расправив плечи воротников, другие ёжились в лацканах драпа, боясь весенней простуды. Я был сдержан в эмоциях, я топтал проспект и никого не целовал, даже не обнимал, хотя, может, хотел бы этого сейчас больше всего. Сдержанность в чувствах, к сожалению, не увеличивает продолжительность жизни, я отдавал себе отчёт, что то, что я не сделаю сегодня, завтра я могу не сделать даже наполовину, как взрослый бухгалтер, я отдавал себе отчёт в том, что жизнь конечна и настанет момент, когда целовать уже будет незачем. Но весной лучше даже не понимать, а действовать. Женщины приятно улыбались навстречу, однако встречались они тут и там с другими. Конкуренция – вот главный крик весны. Надо было прийти, увидеть и взять любой ценой. Весна ждать не будет, она позеленеет от твоей наглости и воздаст. Единственный недостаток, который весной мне бросался в глаза, был в том, что я женат.

– А что врачи? Это такие же люди, как и все остальные, они так же ходят на свою работу, у них дома те же проблемы, что и у нас, а зарплата может быть ещё ниже. Спрашивается, почему они должны взваливать на себя этот груз ответственности за чужую жизнь? Вкалывать бескорыстно, лелеять чужие души. Просто делают свою работу, кто-то хорошо, кто-то тяп-ляп, кто-то совестливо, кто-то халтурно. Нельзя от них требовать большего, а главное, бесполезно, – раскачивал Томас море своей фантазии, сидя напротив меня в кресле.

– Неужели нет таких же способных, кудесников от Бога, вроде тебя виртуозов, которые бы не души лечили, а тела? Таких как Рэй Чарльз к примеру, я как-то попал на его единственный в Питере концерт, чем он только не играл, а всё равно получалась великая музыка. И что ни удар по клавишам, всё в такт, что ни слово, всё в ритм.

Нет, не люди, музыка играла людьми. Именно так было со мной, когда дома, не понимая как его, на-строение, поднять, я ставил винил с чёрными братьями. Тот шипел словно змея перед укусом, впрыскивая в меня мой любимый яд. Джаз. Чёрные играли джаз, словно боги, многоуровневый джаз, вырванный из сердца, где клавиши – это пешеходные переходы, а по ним спешили людьми пальцы. И каждый шаг – это звук в симфонии общества или какофонии, стоило только перебежать дорогу не по правилам. Музыканты то били, то гладили клавиши своими длинными пальцами, и было впечатление что те совсем не хотели гнуться, за это их и били. Но музыка выходила чудовищно объёмная, сравнимая с литературой Кортасара, когда тебе хотят показать нечто, но ведут к этому не прямой дорогой, а причудливыми закоулками, каждый из которых сам по себе шедевр.

– Старик, как загорелись твои глаза, от них можно прикуривать.

– И женщины, знаешь, какие женщины были у него на подпевках? – всё больше воспламенялся я.

– Чёрные, наверное, – не стал прикуривать Томас. Видимо, такие музы его не зажигали.

– Сёстры, медсёстры, которые знали какой инструмент надо подать маэстро, чтобы операция прошла успешно.

– Извини, я джаз не очень. – И вовсе Томас отказался со мной курить.

– Как же так? А Африка? Всё же оттуда, – всё ещё предлагал я ему своё огниво. Но у Томаса была своя зажигалка, своя выпивка, всё у него было с собой. Его нечем было пронять, зацепить, заразить, завлечь. Личность самодостаточна и внушениям не подлежит.

– Так народное.

– Да какая разница. А что касается мастеров, то они есть, безусловно, есть, – покачал головой то ли в знак согласия, то ли в знак того, что понимает моё состояние, Томас. – Но медицина – это всегда эксперимент. Стоит тебе только отнестись к ним, к врачам, как к обычным людям, а они и есть обычные люди, и ты поймёшь, что жизнь человека прежде всего зависит от него самого, а не от человека в белом халате. Он просто может облегчить твои страдания, продлить твою жизнь, но выжить за тебя он не сможет, у него есть своя со своим личным хозяйством, за которым тоже надо смотреть. Единственное, что их держит в этой работе, это постоянный эксперимент, постоянный поиск того самого эликсира здоровья, приняв который, человек сможет сказать ему спасибо! Или не сможет, если эксперимент будет неудачным.

– От твоих слов легче не стало.

Я сразу вспомнил свою тётю, которой разжижали кровь перед операцией, разбавили так, что она перестала свёртываться. С этой мыслью я распрощался с озадаченным Томасом и оказался в баре, где бармен разбавлял мне томатным соком водку уже в третий раз и эту красную пляску крови мне было уже не свернуть. Я пытался слушать музыку, которая играла довольно громко, но не слышал, я смотрел на людей, которые мне улыбались, но почему-то не видел. Затем пришли в голову уроки химии, где мы учились составлять правильные пропорции элементов. Тех самых элементов, из которых состоим сами. Вспомнил, как однажды что-то в эксперименте пошло не так и колба с красной жидкостью заполнилась дымом и лопнула. Жидкость образовала Красное море на парте и залила мою тетрадь и учебник, так и ходил потом с красным учебником химии до конца года. Странные вещи иногда всплывают из памяти, как отголоски какого-то опыта. Удачного или не очень. Невесть откуда взялся и Пушкин со своим: «И опыт, сын ошибок трудных».

Опытным путём идти не хотелось, свернув свою кровь, рассчитался я и вышел на улицу. Та искрилась.

Город был измазан новогодним кремом мишуры. Народ суетился, сверкая одинаково озабоченными лицами, растянутый в одну гигантскую гирлянду. В глаза были вставлены подарки, подвязанные лентами красных губ. Многие не стали дожидаться и корпоративно пошли навстречу ему, Новому году.

– Ты помнишь про сто лет? Помнишь, когда ты только переехал к морю, ты говорил, что в этом месте ты должен прожить сто лет.

Отец захотел засмеяться, но снова закашлялся. Через пару минут он вернулся из своего созвездия с мужественной улыбкой на лице:

– Ты за меня не переживай. Я сам. Проживу, обязательно проживу свои сто лет. Есть ещё порох, надо только дождаться весны. Вчера мне сказал один, что я умру в… ну, в общем, не важен день недели.