Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

– Ну!

– Ну, это не может отвлечь меня от насущного, я бы даже сказал, что даже усугубляет.

– А ты можешь мне что-нибудь прислать?

– Хорошо, скину, – вспомнил я рассказ про клеща, который присосался к моей памяти в детстве ещё. – Так что с Африкой? – снова внимательно посмотрел я на Томаса, на среднего роста человека, так умело жонглирующего словами. Он сидел напротив меня, разминая глину в руке. Чашка чая дымилась и придавала дополнительной загадочности его лицу, доброму, открытому, с глазами, устремлёнными в окно, с щетиной неприхотливого в быту романтика, непритязательного к своей внешности любителя филологии. «Не любишь ты никого, только свои слова, переставляя их так и эдак, создавая музыку на бумаге, мешая их на бумаге в один замечательный суп. Вот, ешьте пока горячий».

– В общем, привёз я из этого путешествия кучу фотографий. И когда на меня накатывает, я их ставлю на слайд-шоу. И всё, я там. Меня нет здесь, нет ничего такого, что могло бы меня выбить из колеи, я там. Среди красивых лиц, не обременённых политическими проблемами. Там много племён: мурси, хамер, арборе, но самое необычное из них – это каро. Оно знаменито своим умением разукрашивания тела. Для этого в большей степени используется добываемый на берегу реки мел, а также жёлтый минеральный камень, уголь и красная охра. Чёрная кожа вроде рамок для ярких картин на теле. И ещё глаза, океаны белка, в которых купаются немного грустные, но счастливые зрачки. Я тебе скину альбом. Башню сносит.

– Хорошо. Хорошо бы снесло и мне, – не очень-то я верил в магию красивых лиц, неужели ими можно было заткнуть мой фонтан тревожных мыслей? Поставить плотину на пути бешенной реки паники страха, обнимающего тебя по ночам. Я не стал рассказывать Томасу, что меня тревожит, что меня грызёт. Но тем не менее будучи человеком проницательным он как будто понял меня сразу, вспомнив свои ощущения, а главное, свой путь, свой выход. Хотя я был закостенело уверен, что у каждого он должен быть свой, каждый должен найти свой, и я в том числе.

Я вспомнил об этом разговоре с Томасом, нашёл его фильм про Африку. Включил, глядя на размалёванных чернокожих людей, мне стало ещё хуже. Я вдруг заметил, что глаза их будто погрустнели. «Или мои уже смотрят на мир через тоскливый серый фильтр?» В общем, не пошло. Выключил. На улице тоже была Африка. Темно, лишь огоньки окон как угольки в пепелище быта. В офисе уже никого не было, когда я тоже решил двигаться в сторону дома.

«Без Эйфелевой башни не Париж, без радости не настроение», – крутились в моей башке чьи-то строчки. «Плохое утро, вечер так себе, плохие люди, потом они пойдут домой к себе, как на работу», – признавал я себя худшим из них. «Мы едем вместе», – никто и понятия не имел, что я струсил сегодня, не просто струсил, но даже обманул человека, пусть уже и нелюбимого. В этот самый момент на меня уставилась какая-то старушка. «Всё-таки заметили», – мелькнуло в моей голове. Мне показалось, что лицо моё начало краснеть на фоне серых лиц, которыми засерен город. «Ну и пусть, пусть тускнет каждый на своём рабочем месте», – ответил я молча на её взгляд. Молчание подняло ворот. Я чувствовал, как люди разлагались. Рядом вонял давно не стиранной одеждой мужчина. Тот запах, когда пот, въевшийся в одежду, уже давно прокис и теперь гноил кислород. Мужик посмотрел на меня недовольно, шмыгнул носом и отвернул глаза. «У него хотя бы тело воняет, а у меня, возможно, уже душа».

Я проснулся от холода, покрывало, что укрывало нас двоих, свалилось на пол. Утро уже тыкалось серебряной вилкой в глаз, обрекая выцветшую даль сесть, как земля на вертел, на мой карий хрусталь. Не вставая, я прихватил уголок одеяла и укрыл свою жену. – Сколько бы он не вращался, не удастся мир, как тебя, полюбить, – произнёс я вслух.

– Что ты говоришь? – сквозь сон, соскучившись по одеялу, укутывалась Марина.

– Спи, рано ещё, – приобнял я её. «Неужели та любовь с первого взгляда так запросто могла упереться в быт?» – подумал я про себя и ещё больше про неё, женщину, лежащую рядом с закрытыми глазами.

– Ты что-то говорил о любви, продолжай! – произнесли её сонные губы.

– Я говорю, что любить так накладно.

– Меня? Накладно? Забери! – попыталась она отделаться от моих холодных приборов.

– И губы тоже! – отвернулась она от бокала моих уст, – раз не любишь.

– Дура, не хмурься, конечно, тебя люблю.

– Я не хмурюсь, с утра любая улыбка – оскал, целуй – не целуй. Иногда он звал меня дурой, мне не было больно, я даже отзывалась, я знала, что в этом слове гораздо больше доброты, чем злости. Совсем другое дело, когда он не звал меня никуда, не звонил, не писал. Вот где была настоящая тревога.

Я обнял её ещё крепче и глаза мои заволокло веками. Я лежал с женой, а думал об Алисе, как скитался по её телу от груди до спины и не мог себя остановить. «Вот где лечь хотелось костьми или нежностью застрелиться». Вспомнил последнюю встречу, как уносило меня, ночная шерсть и млечный запах звёзд. Вечные руки, сколько вёрст освоили, кажется, я бы мог так прошляться вечность, без устали. Сейчас я испытывал жажду по рекам её локонов, по её умной головке, которая, видимо, тоже любила меня. Сейчас я был здесь, где тоже был счастлив когда-то. Но счастье б/у никогда не сравнится с настоящим. Похоже было на эмиграцию в другую страну. Для меня это было эмиграцией в другую страну, для Марины, узнай она об этом – на дезертирство, на предательство.

Когда я циничен, а циничен я всякий раз, когда выспался и уверен в себе, рассвет мне кажется помятым, если облака, под ногами рагу зимней простуды. Меня приветствовал блестящий затылок солнца, будто оно отвернулось и двинулось по своим делам, выполнив миссию: «А дальше поступай, как знаешь, твой день, твоя жизнь». Будильник солнца нуден, тих и суховат. Он снял одеяла с лиц, надел эмоции, на лифте поднимаясь в облака, необъективное светило выпуклым зрачком на объективное бросало ватты. Как бабочку ушастую сачком, тепло ловили люди в прищуре виноватом, и этот день им отдан в растерзание, в нём краткость счастья и долгота занудства. Числом осознавая ценность задним, оправдывают здесь своё присутствие, среди домов уютных – хранилищ тел, складов с мясом. Цивилизация гуськом тянулась к жизни, искусствами на ценности разбитая, она сама себе казалась лишней, но люди в силу занятости этого не знали и наслаждались суматошным ритмом, авто… матически в железо одеваясь, железным сердцем силились влюбиться.

Я не могу её воспринимать цитатой – жизнь короче, меня абсолютно не волновали облака, но подсознание в ночи ещё пророчило – утром упадёт вода, полураспад осеннего дождя, в разводе, молекулы, расклеилась слезливая земля, захлюпала, коричневым бесплодием от пошлых предложений октября.