Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

Этот октябрь был бы в три раза мрачнее, если бы не Алиса. В моей трёхкомнатной квартире, она была четвёртой комнатой. Где даже в настроении противном перечёркнутым обстоятельствами, уютно теплилась заря в глазах, благоухала дрожь. Являлись чувства на рогах, прикосновением наших кож не нужен был стук языка о зубы, потому что инструментом совершенней чем слова, ты топливо по кровеносным трубам моим гнала. А я что я мог, сорвать одним движением ткань, как раздвигают одежду окон, чтоб разум в отключку – с интима пьяный, готовый рассмеяться в глаза порокам, давился мякотью и соком её. Четвёртая комната любимая, откуда не хотел уходить… И утро, находило меня здесь ленивым, вдохновлённым, беспутным. Однажды в постели я так назвал её нежно:

– Ты моя комната. Войдёшь в тебя, и хочется остаться.

А она мне Бродским:

– Не выходи из комнаты, не совершай ошибок. Только их послушаешь, женщин, как сразу же следом получаешь: «Не выходи из дома, побудь со мной, не выходи из коврика, ботинки грязные, не выходи из себя, меня испачкаешь, не выходи из принципа, будь мужчиной».

Мой слух слушал, как включился свет, как кто-то моет лицо, чистит зубы, смотрит в зеркало, потом поставил чайник, глянул в холодильник, из холодильника бесцветная рука протягивает снедь. Зашуршала упаковка утра, это проснулась жена, она обычно вставала раньше меня, стараясь не будить. Я знал эти звуки наизусть, и сейчас, лёжа в кровати, я переживал за неё её утреннюю жизнь. Мяукнул кот: «Видимо, не я один, переживаю», – улыбнулся заспанной мимикой про себя. Шерсть его заструилась по паркету к первому завтраку, грациозно унося под своим поднятым хвостом коричневую розочку. Я включил телевизор и убрал громкость, чтобы чужие динамики мне не мешали. Мне нужна была картинка, а не слова. Показывали Испанию, точнее сказать, лысого дядьку на её фоне. Тот махал волосатыми руками, обращаясь к собору Саграда Фамилии. Я вновь прибавил звук. Умный дядька рассказывал, почему до сих пор не могут завершить его строительство, он был уверен, что, как только собор достроят, сердце собора остановится, что Саграда Фамилия – это кардиограмма Испании. Потом пошёл репортаж с праздника Сан-Фермин в Памплоне. Быки гнали людей по улицам. Я выключил звук совсем, чтобы не слышать воплей толпы. На минутку представил себя там, смог бы я? Или, скорее, стал бы я это делать? Нет, пожалуй, что нет. Мне даже быть рогоносцем казалось куда более безобидным фактом, чем оказаться на рогах. Трудно было сказать, на что это больше было похоже: на проявление смелости, раз ты решил схватиться с быками, или трусости, раз ты от них бежишь. В любом случае, лучше бегать за женщинами, чем от быков, решил я, и пошёл к своей кошке, которая уже, судя по очаровательным запахам, что-то натворила на кухне.

«Хотя друзья, как и люди, рождаются новые, – подумал я о Томасе, – с другой стороны, может быть, я преувеличиваю, зазря наполняя свои дружеские чувства силиконом? Какой он мне друг? Он даже не пьёт».

Томас работал рядом в университете, однако уже давно не заходил. Я даже начал скучать по этому крылатому парню. С ним приятно было провести время до самой парадной через густые цветущие парки рассуждений по аллеям с гипсовыми обнажёнными фигурами наших женщин.

В почте я обнаружил его письмо:

«Салют, амиго! Как ты? У меня всё ок. Новый роман я отправил в другое издательство. Не то что бы я тебя кидаю, но они предложили мне лучшие условия. То есть теперь я, наконец, смогу бросить преподавание, лечь на берегу моря и полностью посвятить себя писанине. Я теперь на творческом окладе. Плюс чаевые с продаж. Надеюсь, ты меня понимаешь».

Я не хотел никого понимать. Я убил в себе эту привычку, потому что всякий раз, когда я пытался это сделать, начинал страдать. Расстроился, конечно, но это не было похоже на расстройство желудка, это расстройство я мог переварить со временем.

Этой ночью я мало спал, а значит, был чувствительным, уязвимым, нежным, словно наполненным кофе с молоком. Покоем этой ночью был разбужен, мой сон обрезался об месяц, утончённый в сталь. Темень в бессонницу не нужна, однако окно по-прежнему завешано сукном ночи, будто от посторонних, таких же выспавшихся днём и полуголых.

Замялся город, зашептал, и тоньше звуки, они хранили мой портал скуки и тепла. Мужчина! Женщины здесь нет и быть не может, душа её была среди планет, кукожась, летела. Я слышал ровный полёт её дыхания. Она спит крепко, будто бы в последний раз, покоя зеркало, сквозь веки смотрящих глаз на меня. Мне времени дневного не хватило, чтоб мысли её изнасиловать своим интеллектом, или пободаться ими, иногда она тоже могла положить меня на лопатки одним только словом: «Сегодня хочу лечь рано, хотя бы в двенадцать. Если ты опять засидишься, я тебя ждать не буду. Я кровать закрою и тебя не пущу», – вспомнил я её детские угрозы. Что я мог ей ответить? «Сон – лучшее оружие от общения». Она спала, я смотрел на неё и думал о величии вещей, о нас в этом величии, о том, что каждый в сумме был по своему ничей. Во сне, все умирают на несколько часов.

Иногда я пытался посмотреть на себя со стороны, наблюдать из космоса, как я, один из миллиардов, сижу в городе вроде нашего, в виде сбрендившего человечества. Как сижу и кашляю о любви и чихаю на всякую на мораль невежеством. Я вижу, как встает солнце, а город вонзает свои ласковые зубы шпилями, флюгерами, крестами в сизый хрусталик неба. Во взгляд свыше, который, оценивая губит или не замечает, что гораздо дряннее. Как тянется дымок прохожих, спешащих на работу, как выкуривает и меня утро из квартиры в машину. Как я, квартирант этого мира, изучая из-за руля закоулки, открываю молнией замка, где машины прилипли к бордюрам, искусство, пьянящее в хлам. Я вижу его изо дня в день, и оно как будто приелось, а я всё хочу от однообразия очнуться. Поливалка проезжает совсем рядом и окатывает мой железный чехол цвета ультрамарина влажной пощёчиной нежности. Я включаю дворники. Те смывают с лица прозу жизни, но взгляд замылен, а мозг думает только об одном: где бы припарковаться.

День умирал, дорога тоже, до дома оставалось немного, я уже катил по родной улице под дождиком, и, как бы деятельно ни елозили два близнеца, два китайских дворника по смотровому стеклу, они не могли справиться с зимними слезами. Лысая ночь на небе, звёзды танцевали стриптиз вокруг луны. Было непонятно, откуда шёл дождь. Климат менялся, о лете я узнавал по арбузам на углу, о Новом годе – по ёлкам. Из елового питомника привезли кусок леса, выстригли и привезли. «Даже с лесником, – усмехнулся я, глядя на продавца застывшего в еловнике, под самой большой ёлкой. – Не подарок».