Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

Проснулся, на часах уже шесть.

Шенгенское утро, открыты визы во все стороны стен, я перехожу таможню, тихо, чтобы не разбудить Алису, встаю с кровати, беру с собой майку и штаны, вешаю их на плечо и выхожу через коридор на кухню. Я знаю, что зимним утром ей трудно было любить кого-то сильнее, чем одеяло. На меня смотрят жёлтые белки с тарелки, они меня помнят, я их нет, я жарил вчера в ночи яичницу, но мы так её и не съели, потому что я предпочёл есть грудинку Алисы. Я взял открытую бутылку шампанского, понюхал: оно выдохлось и стало обычным сухим вином, как было с некоторыми очаровательными женщинами, стоило только переспать. Поставил его в холодильник. Бросив вещи, я приглашаю свет из кухни в ванную и следую сам. Выпускаю из крана воду. Душ словно секс, тёплый ласковый влажный. Я заворачиваюсь, но помню, что мне нельзя расслабляться, потому что у меня в квартире колонка. Это значит, что в любой момент может брызнуть кипяток. В этот раз обошлось. Какое прекрасное утро. Я уже за столом, жую бутерброд и смотрю новости дня. Сытый прохожу таможню утра, оставляя коридор и багаж с незаправленной койкой, покидая родину-мать моих будущих детей, поцеловав её на прощание. Я ехал в больницу, там меня уже ждал отец. Я должен был украсть его на два дня, чтобы съездить с ним на рыбалку.

Когда мы сидели на берегу речки с удочками, отец насаживал на крючок одну и ту же мысль, что не хочет остаток жизни провести в палате. «Самое грустное, было бы сдохнуть здесь, в обществе белых стен. Пусть осталось немного, но на свободе».

Любимой его историей была о том, как мать осталась в тридцать восемь лет одна, после того как отец погиб на фронте:

– Помню пугала нас: «Зачем я вас кормлю, я же ещё молодая. Будете себя так вести, брошу, выйду замуж». И мы боялись, хотя понимали, что никуда она нас не бросит. Вырастила шестерых.

– Шесть детей, сейчас такого даже не представить. С одним бы справиться, – отвечал я ему.

Только сейчас я понял, почему он так часто рассказывал её мне, чтобы я не забывал о своём сыне.

На руках часы, на ногах километры, на глазах очки, в челюстях коронки, они пережевывали этот день. Я шёл к дому эмоциональными улицами: дождь мочился прямо на людей, равнодушие обветривало. Меня это не беспокоило, я знал, что кто-то согреет меня в ночи. Я стал замечать странную особенность: теперь после работы меня тянуло домой, а если я знал, что она дома, меня тянуло так, что я в спешке боялся получить растяжение. Кто-то греет в ночи, кто-то слишком громко. Всякий, кто любил, знает, что кровь может превратиться в пыль и лечь тонким слоем, как ложится на мебель, стоит только не отважиться, когда дикая и сильная необходимость в ком-то суетится в сердце, не находя покоя до тех пор, пока не увидишь, не обнимешь, не влюбишься заново в любимого уже не раз человека.

Снова я небритый, поздно, твой, я прижал магнит к замку, осторожная дверь захлопнулась за мной, я спрятал ключи, я представил, как усмехнулись твои глаза, ты, качнув головой, скинула недоверие и свежесть волос назад. Снова твой на целую ночь, на утро от шершавого подбородка до мыслей, до рук, мы её опорочим мутную, обнимаясь то крепко, то робко, словно мечущие икру. Ты занимаешь в моём рассудке всё пространство, много больше знаний моих, а теперь ещё и диван. Как кошка, теплотой заласканная, завернёшься в мою тень. Мы станем одним животным. Долго будет так продолжаться, насколько возможно, насколько соскучились, а потом мы долго будем дышать друг другом, поцелуями вымученные, глубоко дышать. Вот зачем я шёл сюда. Я открыл входную дверь, всё ещё репетируя в голове: «Я два дня не был дома, два дня не писал. И куда твои брови, и о чём твой рычит оскал, да, я два дня провёл с другой. Я два дня не взирал на другие холмы и дали. Да, мне дают, давали и будут давать. Я два дня в чьей-то жизни, я два дня не в своей, не в твоей. Я два дня на природе, на природе, которая мне стала ближе, роднее, теплее. Нет, я не скучал, не грустил. Да, от меня пахнет рыбой. Я два дня был на рыбалке с отцом.

Вчера была славная ругань, настоящая жизнь, без прикрас, аутентичная страсть. Всё её тело кривлялось противоречием: «Не отворачивайся, я ещё люблю, не обращай внимания, не слушай меня, весь этот хоровод недовольных слов, лишь хромое недомогание тебя, оно раскачивает веру на ходу, ходу часов, лишившихся покоя. Не отворачивайся, я ещё с тобой, так преданно, что предало бы счастье, и разругавшись напрочь с головой, безмозглое и голое, выпалю всем твоим чувствам – входи, входи в меня, ешь, пей, боже, как давно я не укрывалась тобой. Не отворачивайся профилем луны, обратной половины бледной, в отличие от слов, мои движения более умны. Не отворачивайся, всё ещё люблю, храни молчание, ты это умеешь, что спорить с бабой, я как змея меняю кожу на ту, которая будет тебя чувствовать, а внешнюю свою – на внутреннюю влагу. Не отворачивайся, я твоё люблю, не обращай внимания на то что я сейчас тобою недовольна, дай время, чтобы самолюбие моё перетекло в другую любовь, к тебе. Слова, словно пули, пущенные во врага, летели в меня из её прекрасных губ. Алиса говорила с такой ненавистью, что было понятно: всё ещё любит меня.

Всякую любовь можно профукать, можно проиграть, потерять, выбросить из головы, оскорбить, накормить изменой. Что только с ней не делают люди. Она же, бедная, терпит до поры до времени, а потом распадается на иллюзии. Я это понимал. Однако и дорожить ею чересчур означало бы впасть в зависимость. Не то что бы я искал золотую середину, нет, скорее она искала меня и находила в самых неожиданных местах. Женщины любят, когда что-то случается нежданно-негаданно, не запланированно, ненавязчиво, не на года, для них это было всё равно что поменять затёртые обои существования на новые, яркие и возбуждающие. Когда вновь начинает капать на мозг кран чувств: люблю, люблю, люблю, как бы плотно ты ни пытался его закрыть.

Кран, в котором однажды кончилась вода, едва ты из прихоти попытался его раскрутить, фыркнул последним плевком и замолк. Почему? Однообразие – вот что губит любые отношения. Я был однообразен, однообраз, который втыкался своей флешкой в гнездо всякий раз, когда хотел потешить своё мужское самолюбие и её женскую любовь ко мне. Только этого было чертовски мало, чтобы развести в нём, в гнезде, птенцов с такой голубкой, как Алиса. Я видел, как всё скучнее становились взмахи её крыльев. С мужчиной необыкновенно скучно, когда он однообразен.

Летом хотелось прохлады, зимой – тепла, так и живём на контрасте. Максим пил горячий кофе. Дома кофе был почему-то вкуснее.

Может, оттого, что я бросил в чашку две ложки ароматного утра. Помешивая… всяким негативным мыслям проникнуть в мой мозг, иначе вода закипит, а я буду уверять себя как раньше – нет, это кровь, моя горячая кровь. Эмоций поднимется пена, хлынет на вымытую вчера женой белую плиту, которую жена вчера снова покрыла белой эмалью чистоты. Тогда уже держись, не поможет ни рафинад милых слов, ни сливки постели. Испорченное настроение затянет небо над кухней. Поэтому надо быть начеку, мешать постоянно… негативу внедриться в извилины. «Ничего не случилось, всё в порядке, мы по-прежнему муж и жена».