Валерий Поволяев - Беда

Был, правда, все-таки один представитель двуногих «венцов природы», как ошибочно величали себя люди, ибо «венцы природы» — это все-таки четвероногие, гордое кошачье племя, — директор дома, который выносил котам на газете рубленое мясо и звал их ласковым голосом: «Киски! Мои любимые киски!» Коты отзывались на директорский клич, съедали все, что им подносилось на газете, и усаживались полукругом у директорских ног, внимательно глядели на него, словно бы ждали, когда он прочтет им лекцию либо поделится сообщениями об увеличении финансовой сметы, от которой благополучие котов выросло бы еще больше.

Коты эти были такие, что с ними опасались связываться даже собаки; здоровенные и сильные, коты в случае нападения немедленно объединялись в орду и обкладывали обидчика вкруговую по всем законам военной хитрости, а потом по команде старшого — мордатого, сизого, с притемью на спине носорога — шли в атаку. Бедный пес изворачивался и так и сяк, и выл обреченно, жалобно, зовя на подмогу, и лаял злобно, стараясь испугать круторожих нечестивцев, и харкал на них, и прыжки творил — ничего не проходило у кабысдоха. Он обязательно терпел поражение и покидал поле боя ободранным ровно наполовину, с голыми искусанными ногами, рваными ушами и окровавленной мордой — коты отделывали пса основательно. Они не боялись ни бога, ни черта, ни людей, ни собак, ни самолетов, ни мороза — если зима начинала лютовать, перемещались жить под землю, в подвалы, на теплые трубы коммуникаций, горланили и дрались, пели свои кошачьи песни, ругались и, как втайне подозревал Кузнецов, прикладывались к бутылке со спиртным — не может быть, чтобы добрейший директор дома не снабжал их этим.

Когда коты ломились сквозь кусты к добыче — одуревшему от полета голубю, плюхнувшемуся на землю отдышаться, либо к стайке снегирей, водившихся в здешних местах в большом изобилии и ощущающих потребность иногда побывать подле людей, но никак не рассчитывающих на кошачье нападение, то кусты трещали, будто под копытами коровьего стада; если они затевали бег наперегонки, то земля дрожала и глухо екала под их лапами. На крыше столовой у них находился свой наблюдательный пост, созданный невесть для каких целей. Любой пост, естественно, жив тем, что на нем установлено дежурство, и коты несли это дежурство с маниакальным упрямством, не оставляя НП ни на минуту, лазая туда по железной пожарной лестнице.

Несколько раз Кузнецов замечал, что коты в чем-то любят подражать людям. Однажды он увидел дымчатого волосана-толстяка с хамоватыми зелеными глазами, который улегся на оброненной кем-то зеленой фетровой шляпе. Но дело не в том, что он улегся, а в том, как улегся. Кот лежал на спине, закинув по-человечьи нога за ногу — вальяжная барская поза, и, подоткнув под голову одну лапу, другой лапой чесал себе лохматое пузо и урчал от удовольствия. Кузнецов долго хохотал, глядя на кота, вместе с ним хохотал какой-то усатый низенький драматург с точеным кавказским лицом, долго не мог успокоиться, подпрыгивал, мял ботинками землю, крутил восхищенно головой.

…Что-то день у него сегодня каким-то перевернутым получается, словно бы он — ветеран, пришедший на встречу с другими ветеранами только с одной целью — вспоминать прошлое.

Вернулся Игорек, принес две бутылки вина и семь шашлыков, по два на каждого члена компании и один для собаки.

— Как бы назвать собаку? — спросила Марина саму себя. Наверное, у нее еще с детства была привычка рассуждать вслух, говорить с собою.

— Назови ее Дружком, — хмыкнул Алешечка.

— Это слишком… слишком… — Марина пощелкала пальцами. — Слишком простонародно.

— О-о-о, салютуем, господа, шпагами при виде дворян! — попытался съерничать Игорь, но Марина так посмотрела на него, что он скис, уголки рта опустились, придав лицу обиженное, даже какое-то горестное выражение. Продолжая начатое, он машинально сделал изящное движение, будто в руке его действительно была зажата шпага, но когда он посмотрел на руку свою, на пальцы, по которым тек то ли жир, то ли уксус, которым смягчили мясо шашлыка, заразительно рассмеялся: в руке вместо шпаги была зажата гнутая алюминиевая проволока с на* саженными на нее несколькими кусками козлятины.

Собака, вторя, неожиданно улыбнулась, наклонила голову и улыбка стерлась с морды, когда взгляд коснулся платка, повязанного на шею, — собаку раздражала эта розовая тряпка с изображением дворцов, пахнущая духами, пудрой, женским телом, какими-то кремами. Кузнецов внимательно посмотрел на собаку, и у него вдруг мелькнула мысль, что собака эта — не собака вовсе, а волк. Во-олк! Ведь ныне в городах, особенно на окраинах, где много помоек, куда выбрасывают пищу, разные лакомые куски, живет много зверей — волки, лисы, хори, обитавшие когда-то в лесу, а теперь приблизившиеся к человеку, попытавшиеся понять его — и понявшие, в конце концов, не трогающие ничего из того, что окружает человека, — им достаточно объедков. Кузнецов даже как-то писал статью о таких зверях.

Городские волки не были опасны, а вот одичавшие, ушедшие в лес собаки сделались опасными. Если они соберутся в стаю, то много бед могут принести. Нападают на одиноких путников, на задумчивых грибников, ковыряющих прутиками в листве в поисках какого-нибудь подберезовика или короля грибов — белого, на заблудившихся школьников, собирающих гербарии. Волк не знает психологии человека, он только приспосабливается к «венцу природы», а собака прекрасно знает, человек со всеми своими вывертами, с ложной добротой и желанием непременно причинить боль познан ею до конца, он уже надоел ей и впервые за многие тысячелетия собака изменила хозяину. Вот это знание слабых мест человека и позволяет собаке нападать на него, кусать за ягодицы, впиваться зубами в глотку, перегрызать ключицы, кадык, кости.

Неужто этот волк из той самой опустившейся породы городских волков? Кузнецову сделалось жалко волка — слишком уж умный, доверчивый и обаятельный зверь.

Девушка тем временем сдергивала с шампура по кусочку мяса, обмакивала в снег, чтобы мясо остыло, совала волку прямо под нос и приговаривала нежно:

— На! Ешь! Ешь, ешь, кому говорят!

И волк послушно ел мясо, прокатывал его в пасти, морщился: хоть и было остужено мясо снаружи снегом, а внутри оставалось горячим, и надо бы подождать, когда остынет совсем, но волку не хотелось обижать красивую нежноголосую девушку, и он подчинялся ей.

— Осторожнее, — неожиданно для себя предупредил Марину Кузнецов, — это волк.

Он не хотел ничего говорить, предупреждение вырвалось само по себе, помимо его контроля — сработали какие-то старые инстинкты, заложенные в нем, чувство самосохранения и желание сохранить других.