Валерий Поволяев - Беда

Памяти моего товарища Юрия Крутова

Он не думал, что это видение начнет преследовать его, станет вызывать ощущение озноба, чего-то очень неуютного, чужого, причиняющего неудобство, беспокойные колики в груди. Кузнецов вспомнил, как лет пять назад он вышел ночью из пятигорской гостиницы «Кавказ», увидел спокойного невысокого парня по имени Юрий — имя его Кузнецов услышал днем в ресторане, когда обедал, — который кормил пирожками собак. Дорогая это штука — кормить пирожками собак, но Юрий кормил. Собак надо было обязательно кормить пирожками, потому что они казались Юрию самыми настоящими людьми — у них были такие же души, как у людей, уязвимые, нежные, мгновенно и очень точно откликающиеся на беду и печаль, независимо от того, чья беда, чья печаль, своя или чужая, — улыбающимися и горюющими, если выпало в жизни что-нибудь худое, приносящее страдания. У них были, в конце концов, такие же, как и у людей, глаза. И кровь была такая же красная.

И не дай бог кому-либо взглянуть в глаза собаки, когда ей больно, плохо, — прочтет то же самое, что и в глазах человека, которому в лицо дышит холодом беда, а то и сама смерть пытается обезобразить черты. А обезображивая, удивляется сопротивлению, стойкости, задает вопрос: чего, в конце концов, так стоять, держаться на ногах? Может быть, проще отступить, потесниться, освободить место живым? И бывает недовольна, когда человек борется до конца, сипит, скрипит, надрывается, в клочья кромсает собственные легкие, но все-таки держится.

Хотя и было тепло, и небо сверкало чистотою, будто его вытерли специальной полирующей смесью, каждую звездочку можно было снять, подержать у себя на ладони, рассмотреть внимательно, а высокие пирамидальные тополя шумели призывно, бормотали что-то о лете. А лето по календарю уже полтора месяца как прошло, на лето легла осень, плотно, густым красным ковром покрыла землю, заставила зазвенеть каждую былинку, каждую травинку, выжала из них живые соки, сделала сухими, а вот тепло все-таки сохранила. Как были горы, небо, воздух, облака теплыми, так теплыми и остались.

— Вот тебе, дружище, блин, — говорил Юрий, подавая пирожок лохматой, с козлиной бородой и светящимися дикими глазами собаке, судя по рисунку тела и головы замешанной на чьей-то благородной крови, похоже, терьерьей; несмотря на свой звероватый вид и готовность каждую минуту укусить, собака взяла пирожок деликатно, даже как-то смущенно и, чтобы не мешать другим, отошла в сторону. — А это тебе блин, — Юрий сунул пирожок другому псу, от природы доброму, с улыбчивой пастью и безобразно-дворняжьим кренделем хвоста. — А это вот тебе. — Пирожок с лету, стремительно, без единого звука хапнула поджарая палевая сука с хищной щучьей мордой.

Кузнецов опустился на корточки рядом с Юрием — он любил собак.

— Понимаете, что-то не спится, — проговорил Юрий, — мысли всякие в голову лезут, выглянул в окно — собаки, смотрю, голодные около тополей крутятся. Достал вот пирожков и пришел к ним.

— Где брали пирожки? — Кузнецов огляделся: а вдруг действительно где-нибудь ночная лотошница с пирожками стоит? Пятигорск ведь город курортный, а в курортных городах жизнь затихает поздно.

— Где взял, там уже нет, — произнес Юрий несколько грубовато. — Коридорную свою ограбил. Она для чаевничанья пирожки приготовила, разложила на скатерке-самобранке, а я перехватил. Перекупил по двойной цене. — Юрий снова позвал к себе бородатого, с дикими глазами пса: — Э, граф!

«Граф» откликнулся на зов, вильнул хвостом и послушно подошел.

— Держи еще пирожок. Одного тебе ведь недостаточно, да?

«Граф» неожиданно склонил голову, будто бы подтверждая, что одного пирожка ему действительно недостаточно, взял то, что подавали, и снова отошел в сторону.

— Жаль, мало пирожков, — вздохнул Кузнецов, — не то можно было бы купить целый лоток и ублажить братьев наших меньших. Правда?

Скормив пирожки, они долго сидели на скамейке, смотрели на звезды, слушали шум тополей — Кузнецов никогда не думал, что пирамидальные тополя могут так пьяно шуметь, а вот каштаны шумят, как осины — так же робко, жалостливо, прося снисхождения; читали стихи, рассуждали о творчестве и писателях.

Распрощались друзьями. Юрий жил в Нальчике, пригласил к себе Кузнецова, Кузнецов записал адрес и обещал обязательно побывать у него, но не успел — Юрий по каким-то своим делам поехал в Баксанское ущелье и там, в горах, угодил под камнепад. Кузнецов, когда услышал об этом у себя в Ленинграде, долго сидел неподвижно, чувствуя свою вину перед славным парнем Юрием и острую, неотвязную тоску — очень обидно, что ему не удалось съездить в Нальчик, повстречаться с этим человеком — покровителем животных. Ведь и повод был, и за командировкой дело не стало бы: газета, в которой работал Кузнецов, была крупной, посылала корреспондентов в разные города, в общем, проблем не было бы, но… Не спелась, словом, песня.

Очень часто, когда нам бывает больно, когда умирает кто-нибудь из близких людей — впрочем не только близких, достаточно того, что этот человек был просто-напросто знаком, вместе довелось всего один раз пообедать, — в ушах начинает бить печальный погребальный колокол, любой, даже самый светлый, солнечный день делается сумрачным, а в мозгу вспухает, изгибается горбушкой вопрос: «Как быть, как дальше-то быть? Как жить?» Извечен этот вопрос: «Как жить дальше?» Все берутся ответить на него, дают бесплатные советы, пользуются готовыми и вроде бы безошибочными рецептами, формулами, но за тысячи лет существования человечества никто правильно на этот вопрос так и не ответил. На него нет ни одного правильного ответа и вместе с тем существует несколько миллиардов правильных ответов — ровно столько, сколько людей живет на планете.

А между тем делать-то нечего, в жизни знак вычитания — один из главенствующих, был человек — и нет его. Лей слезы — не лей, скули — не скули, печалься — не печалься, а поделать ничего не поделаешь: люди уходят, освободившиеся места занимают другие.

Через два года Кузнецов прилетел по делам в Нальчик, оттуда поехал в Баксанское ущелье, а потом дня на три-четыре завернул в Терскол: надо было малость отдышаться от бесконечных дел, от командировки, прийти в норму, послушать собственное сердце, на людей посмотреть, поразмышлять немного.

Погода стояла весенняя, какая-то радостная, с голосистыми ручьями и теньканьем пичуг — то самое состояние природы, которое делает человека хмельным, угрюмого превращает в весельчака, нытика — в неунывающего непоседу, злобного — в добряка; состояние духа в такие дни бывает под стать природе, возвышенным, поэтическим.