Дарья Бобылёва - Сборник произведений

Кромешная тьма облепила Никиту, даже дышать как будто стало труднее. Он зашарил перед собой руками и тут же расцарапал их об ветки, которые, казалось, за эти несколько непроглядных мгновений успели сплести вокруг него частую колючую сеть.

— Лю-юди! — послышался справа — вроде бы справа — растерянный зов Сан-Саныча.

Никита решил не отвечать — может, сектантки только того и ждут, — и пошел на голос, часто и с усилием зажмуриваясь. Глаза сейчас привыкнут, успокаивал он себя, во внезапной глухой темноте всегда кажется поначалу, что ослеп, но они вот-вот привыкнут, а до опушки тут рукой подать.

— Эй! — снова позвал Сан-Саныч.

То ли он успел куда-то убрести, то ли Никита продирался сквозь невидимые заросли не в том направлении, но голос его явно удалялся. Он мог забраться черт знает куда, свалиться в яму, поэтому Никита все-таки крикнул в ответ:

— Слышу, стой! Стой на месте, сейчас подойду!

— Здесь я! — изо всех сил заорал Сан-Саныч. — Брат, родненький, я здесь!

— Стой, тебе говорят!

— Не уходи, не бросай!

Голос Сан-Саныча метался вокруг Никиты, то оглушительно вопя прямо в ухо, то стихая, то отскакивая звонким мячиком эха. Вдобавок откуда-то появился непонятный гул, такой низкий, что отдавался неприятной вибрацией в зубах, костях, сжавшихся внутренностях. Ну его к черту, подумал Никита и, развернувшись, сделал шаг туда, где, по его расчетам, находилась опушка. Там тоже была ровная чернота, без единого просвета. Вспомнив, что в ночном лесу, кажется, можно ориентироваться по звездам — знать бы еще, как это делается, — Никита посмотрел вверх. И обнаружил, что глаза его, оказывается, давно уже привыкли к темноте.

Серо-лиловое малозвездное небо, набирая обороты, кружилось над лесом против часовой стрелки.

Мгновенно и резко заболела голова, словно маленькие сверла вгрызлись в виски, и одновременно с этим задрожала лесная подстилка под ногами. Окружающая реальность, расслоившись на звуки, запахи, блики — связь между ними пропала, или это он перестал ее воспринимать, — скользнула куда-то в сторону и завертелась мучительной каруселью. Кажется, он упал — а может, просто верх оказался внезапно низом…

Желтоватый свет, прохладный запах яблок и черной смородины, твердое и шершавое под затылком. И шепот — странный, будто дерево скрипит, и от этого необъяснимо, пугающе знакомый:

— Беги. Бе-ги-и…

Когда вокруг наконец прояснилось, и рассыпавшаяся мозаика сложилась обратно, тот, ко склонился над ним, уже исчез. Никита приподнялся, но так никого и не увидел. Только катилась по краю дороги, подпрыгивая, неизвестно откуда взявшаяся автомобильная покрышка. Закатилась в крапиву и пропала.

Леса больше не было. Никита сидел посреди неширокой асфальтированной дороги, затянутой вьюном и травой. Вдоль дороги за просевшими заборами виднелись дома — пригородные дачки, тюль на верандах и двускатные крыши. К крыльцу самой ближней был прислонен велосипед, настороженно приподнятый руль поблескивал в свете затерявшегося среди темных елей фонаря. А вот в домиках свет не горел, ни в одном. И вообще все здесь выглядело заросшим, неухоженным, потерянным. Будто никто больше не проводит здесь лето, не проходится по дачам и участкам умелая, привыкшая к играм в земледелие рука. Хотя, наверное, так только казалось, ведь на даче это обычное дело, неделю проворонишь — и все уже засохло, раскисло и утонуло в бурьяне, а соседи косятся укоризненно через забор.

Никита сам удивился острому уколу хозяйской вины, словно и он был в ответе за постигшее незнакомый поселок запустение. У него и дачи-то никогда не было. Деду, профессору, хотели дать участок, но он не взял — негоже культурным людям корячиться на грядках кверху задницей, да и не ради дач и машин он гробил здоровье на умственном производстве, а ради светлого будущего страны…

Никита брел по разбитому асфальту и оглядывался в надежде увидеть кого-нибудь из местных жителей, чтобы спросить дорогу. Бред какой-то творился, но проблемы следовало решать по мере поступления — сначала выбраться, а уже потом ломать голову над тем, как он вообще попал в этот поселок.

Дачники не спешили выползать из своих укрытий. Никита подошел к одному из них — затаившемуся в яблонях двухэтажному домику. Точнее, условно двухэтажному — верх был давно заколочен, там хранился древний хлам, за которым и подниматься боязно, потому что лестница прогнила, а где-то под крышей устроили себе гнездо огромные шершни… Никите стало не по себе — никогда у него не было дачи, но откуда-то сыпались и сыпались воспоминания о несущественных мелочах, которые исподволь врезаются в память, когда видишь их годами: истершиеся завитки на лиловых обоях, плитка с только одной работающей конфоркой, просевшая предпоследняя ступенька на крыльце — вечно думаешь, что она будет выше, и екает в животе от пустоты под ногой, — грибной запах из подпола, где хранились бутылки, привезенные в туристическом рюкзаке с пропотевшими лямками. А калитка запирается на вставленный в петли вместо замка колышек, он привязан к забору бельевой веревкой, продетой в специально просверленное ушко — это еще бабушка придумала, ей было тяжело нагибаться за колышком, если вдруг упадет. Никита сунул в щель руку, нащупал веревку…

И внезапно услышал за спиной шаги, размеренные и неторопливые. Кто-то приближался, похрустывая камешками.

Никиту прошиб пот, даже по бокам поползли из подмышек противные струйки. Он заставил себя обернуться, несмотря на то, что ему хотелось застыть, затаиться мышью, смотреть в одну точку и надеяться, что его не заметят.

На дороге стояла женщина обыкновенного дачного вида — в растянутой кофте поверх пестрого платья и неубранными, очень светлыми волосами. Она внимательно на него посмотрела, и ее смазанное сумерками лицо дернулось, словно от тика, рванулся вверх правый уголок рта. Всего на мгновение, и снова разгладилось.

— Зачем пришел? — негромко спросила она.

— Да я не… — растерялся Никита. — Это дачи тут у вас?.. Я вообще просто…

— Уходи.

И тут Никита понял, что взмок от не от страха — откуда-то дул, постепенно набирая силу, сухой и очень горячий ветер. Волосы незнакомки колыхались на нем, поднимались от жара вверх, извивались в воздухе белыми змеями. Никита машинально сделал шаг назад и почувствовал, как спружинил под ногой размякший асфальт.

Вновь поднялась со дна памяти мутная взвесь, воспоминания о воспоминаниях, рассыпающиеся при любой попытке вдуматься, разобрать что-то помимо зыбких контуров. И вдруг полыхнуло в тошнотворной круговерти белой молнией: он знает эту женщину. Знает до дна, на ощупь. Кожа сухая и горячая, как ветер. Острые косточки, сырое от пота комковатое одеяло… Под животом нагрубла ни с того ни с сего непрошеная жадная тяжесть.