Дарья Бобылёва - Сборник произведений

— Уходи-и-и!..

Ему почудилось, что огонь взревел в ее голосе, окатил его испепеляющей волной, обжег барабанные перепонки. Мир вокруг вспыхнул белым пламенем, оно пожирало дачные домики и деревья, как исполинская пасть, таящая в жерле ослепительное солнечное пекло. И Никита полетел в него, сжавшись в комок, чтобы обуглиться равномерно и сразу, а не выть от нечеловеческой боли, пока достреливает до неупокоенного мозга агония уже сгоревших нервов.

В метро водится существо, которое выглядит по-человечьи — округлое, плотное, значительно темное и внушающее мысль о солидности. В толпе, когда сонные недорогие люди едут к своим рабочим или домашним экранам, оно прижимается благовидно к случайной жертве, и из его тела вырастают цепкие хоботки, прокалывающие одежду и впивающиеся в дремлющее мясо. Они высасывают кровь, и впускают в тело слюну с инфекциями, и подрагивают насекомо, но человек лишь смутно негодует на перенаселенность, стоимость продуктов, носителей посторонней культуры, запахи, тех лоснящихся и довольных, что управляют наверху и делают все неправильно, просоленную синтетику и невозможность почесаться.

Кошка его видела, но не имела необходимой версии гена FOXP2 и не могла рассказать, поэтому никто не знал. В первый раз она наблюдала его, просачиваясь меж густых ног в сердцевине вагона, который был пустым и удобным, и вдруг засорился людьми. Прикрывшись газетой, в которой ни буквы не могло прочитать, оно с аппетитом лепилось к обесцвеченному тягучими годами старику, пахнущему сладковато гнилью и вкусно — чесноком. Старик был мутен и слезлив, он обнимал раздутую сумку и смотрел на нее бдительно, поскольку всегда опасался. Больше всего в своей не утяжеленной раздумьями жизни он опасался серьезного, официального, требующего осознания и отчета, поэтому никак не мог умереть — это был акт слишком ответственный.

Старик, помимо прочего, вез в сумке сокровенно мягкую утку с беспомощными желтыми лапками, из которой его дочь намеревалась приготовить неаккуратное подобие блюда для обеспеченных. Дочь была, напротив, жесткая и жилистая, со скорбно-осуждающими славянскими глазами, но внутри цветущая смирением и непригодившейся скромностью. Кошка встречала ее троекратно в своих путешествиях среди ног, раскрошенного мрамора, грохота, горячего несвежего ветра и тайных закоулков, где пыль свисала нежными сталактитами. Во второй, несудьбоносный раз дочь старика пожертвовала кошке треснувший стаканчик сметаны, который уронила, выходя из магазина. И, глядя, как быстрый язык вонзается в белое, она огорчилась уязвимостью кошки и сметаны, потому что такие вещи ее огорчали всегда. Одним из немногих уцелевших моментов ее детства был тот, в котором она, коротенькая и трепещущая белыми крыльями фартука, расплакалась, заметив среди бантов и гладиолусов беззащитную шею одноклассника.

Эту шею, вспученную кадыком и грубо побритую, теперь уже ничей одноклассник провозил мимо кошки и скорбной кормилицы в разгоряченном поезде. Он смазанно вспоминал о девушке, которую толкнул в переходе, и, храня на двуглавой шишке локтя прохладную мягкость ее задетой случайно правой груди, думал, что так рассеянна она была, как все женщины, от недостатка требовательного мужского внимания. Раздвинув ноги в атавистическом стремлении продемонстрировать доминантность, он раскалялся досадой от того, как все они рассеянны, слабы и несообразительны, потому что незамужем. В том месте, где жужжало «муж», он представлял себя, и колени его разъезжались все шире, зовя хоть кого-нибудь к изголодавшемуся потному бугорку.

Девушка с ушибленной грудью была рассеянна от тревоги. Вот уже несколько дней во встречных расплывчатых лицах вдруг фокусировались черты тех, кого давно унесло в ее прошлое. Она стыдилась прошлого, непродуманного и нелепого, хотя и совершенно обычного, потому что никто еще не гордился душными годами подросткового формирования. Девушка понимала, что одушевленные комочки прошлого чудятся ей в посторонних неслучайно, что где-то дрогнули опутавшие Вселенную струны и вибрация уже ее настигает. И больше всего она боялась, что где-нибудь в автобусе или в кино обнаружит факт близкого существования человека с широким переносьем и пронзительными глазами мучимого пионера, к которому когда-то испытала изнуряющую подростковую любовь. Столкнувшись с ничьим одноклассником, она рассердилась и вынырнула из тягучих предчувствий. И, делая глубокий вдох после затянувшегося погружения, увидела напротив человека с широким переносьем и разбавленными временем глазами пионера-перестарка.

Нежелательный возлюбленный был багров от поездной духоты, а среди его некогда обильных волос детской попкой проглядывал беззащитный скальп. Смотрел он все так же обличающе, цепко подмечая и осуждая все, что не соответствовало роившимся в его голове нормам и правилам, по которым в юности он мечтал построить справедливый, дерзко улыбающийся мир. Он скользнул взглядом по неузнанной пассажирке, из прошлого которой невольно всплыл, осудил и ее тоже, достал вязальные спицы и продолжил, вздрагивая подгубным волосяным клинышком на каждой петле, создавать что-то васильково-синее, с ровнейшим лыжным орнаментом. По вагону прокатилась улыбка — одна на всех, смущенная и тщательно скрываемая, а пассажирка, осторожно распрямив плечи, подумала: «Восхищена твоей изобретательностью, Бог».

На ее внутренний шепот повернулись уши нескольких тайных зверьков, живущих в тоннелях метро, среди сплетающейся сосудистой системы кабелей. Они слышат все, кроме грохота поездов, и видят все, кроме себя. Поэтому они не знают, как выглядят, и, возможно, у них совсем нет ушей, и они зря напрягают несуществующие органы, улавливая голоса, музыку и кусочки мыслей задолго до того, как мимо пронесется бесшумный поезд. От вагонной тряски мысли крошатся, как печенье в пакете, и до зверьков долетают лишь осколки, маня недосказанностью и озадачивая. А если поезд начинен безрадостной женщиной, несущей во чреве эмбрион взрыва, тайные зверьки тревожно стучатся лапками или тем, что заменяет им лапки, в железные синие бока.

Кошка знала, каковы на вкус зверьки, которые не знают, как они выглядят. Они были как жирные, отъевшиеся в поверхностных магазинах мыши, и немного отдавали плавленым сырком. Плавленым сырком кошку иногда кормил человек в яркой подземной униформе, с лицом, как будто натертым рыжим пустынным песком. Ему полагалось выгнать кошку, но он гладил ее жестким ботинком, ленясь наклониться и тронуть пыльную шкурку рукой, а один раз позволил подремать в своей норе. Признательная кошка долго шуршала языком по своему трехцветному меху, намывая в нору счастье, но человек в подземной униформе не стал смотреть. Он ушел на другой конец станции, где от холодных и серых, будто из грязного льда, стен отскакивали звонкие причитания пожилых брата и сестры, у которых самостоятельно уехала куда-то на поезде сумка.