Людо Ондрейов - Юность разбойника

— Время есть, можно передохнуть, — сказал Палё, когда они поднялись до того места, где кончался сад.

Сели в холодок под дощатым забором. За забором что-то хрустело, шуршало. Заглянули в щелку — а в саду заяц, большой, длинноухий! Угощался одуванчиками, чахлым клевером, ушами поводил.

— Лови! Держи! — изо всей силы закричал Палё.

Перескочили забор, погнались за зайцем, а тот шмыгнул через сад — только его и видели: ушел на Загробы.

В саду — никого. Таинственная тишина. Холодок щекочет спину, слух и зрение обострились. Приятное беспокойство охватывает. Надо молчать, переговариваться знаками. Двигаться бесшумно, как тень.

Деревья старые, корявые. Мохом поросли, лишайником. Одни уже высохли, в других дупла. На яблоне, склонившейся с откоса, чернеет дыра. На высоте трех метров. Края у дыры чистые, отшлифованные. Что бы в ней могло такое быть?

— Может, птицы там? — шепнул Палё Стеранка. — Если дупло чистое, без паутины, то в нем могут жить птицы…

Он пошел по стволу яблони, как по тропинке: ствол-то совсем наклонился, вбок торчит. Лег Палё на живот, приложил ухо к дыре. Послушал, посмотрел, и вдруг краска сбежала с его лица — так он испугался.

— Змея! — испуганно крикнул он, соскальзывая вниз.

Пошел Ергуш. Лег, прислушался, пригляделся. Сунул руку в дупло…

— Что ты делаешь! — еле выговорил Палё. — Ужалит!

Ергуш, улыбаясь, вытащил руку, а в руке у него коричнево-пепельная странная птица. Вертит головой, смотрит на Ергуша испуганно, как будто хочет сказать: «Нет, не по мне это…»

— Вертишейка! — обрадовался Палё. — Вот шельма! Шипит, как змея!

Осмотрели птицу, погладили, выпустили. Заглянули в дупло — в темноте белеют пять яичек.

— Уйдем. Может, вернется, — посоветовал Палё.

Ушли в конец сада, легли под забор, не спуская глаз с дупла на яблоне. Вертишейка скоро прилетела, села около дупла, огляделась, голову повернула. Наверное, хотела шепнуть: «Нет их тут, нет их тут…» Нырнула в дыру.

— Не тронем ее, — сказал Ергуш. — А то гнездо бросит.

Посреди сада стояла деревянная будка. Что в ней может быть? Перед будкой — огород. Картошка, фасоль, капуста прозябали в тени деревьев. Над огородом склонилось под тяжестью плодов грушевое дерево. Желтые груши, продолговатые, как оселки, висели гроздьями. Самые зрелые попадали наземь.

— Спелые груши! — прошептал Палё.

Подкрались тихонько, осторожно, как тень. Попробовали. Замечательные груши!

— Я влезу на дерево, потрясу, — сказал Ергуш и мигом взобрался на грушу.

Самые лучшие висели на верхушке. Надо было залезть на верхнюю ветку, да осторожно, чтобы и сучка не обломить. Тряхнуть слабо, чтоб зеленые не упали… Еще немножко…

Скрипнула дверь в будке. Выбежала оттуда старая женщина с граблями.

— Идут! — закричал Палё — и давай бог ноги.

Ергуш ощутил, как каждая жилка его налилась неведомой силой, от которой напряглись все его мышцы. Наверное, когда-то он был птицей, он знал это! И теперь в нем проснулась та, давняя, птица. Прыгнул, руки раскинул, полетел…

— Иисусе Христе! — испуганно закричала старая женщина.

Гоп! Ергуш пальцами коснулся мягкой земли, сел, вскочил, убежал.

— Убьешься, полоумный! — кричала вслед ему старуха.

Ергуш остановился у забора:

— Не сердитесь, тетушка! Я больше к вам лазить не буду.

И он исчез из глаз, перепрыгнув через забор.

За забором его ждал Палё — в ужасе и тревоге. Хвостик сидел рядом с ним.

— Прыгаешь, как дикий, — сказал Палё. — Я такого еще не видывал. А она нас в будке подкарауливала, старая карга! Надо спасаться.

Мальчики шмыгнули в кусты, собрали овец и коз. Хвостик сразу понял, что надо делать: он продирался сквозь кусты, лаял, сгонял стадо.

Двинулись дальше в гору.

Когда миновали Загробы, местность пошла ровнее. Здесь лежали поля под паром, отделенные друг от друга стеной высоких кустов.

— Тут пасти нельзя, — сказал Палё, — тут пасут сами хозяева.

Миновав пары, свернули на восток и приблизились к Студеной яме. Трава на каменистой почве росла скудная, овцы блеяли, разбегались, пастись не хотели. Солнце припекало, раскаленный воздух дрожал, колыхался над землей.

— Загоним овец к водопойным колодам, — предложил Палё. — Напьются и лягут. А мы тогда сбегаем к пастушьей хижине.

Овцы зачуяли воду, побежали в ложбину, к водопою. Опустив морды в воду, пили долго, не отрываясь. Козы мочили в колодах свои бородки, втягивали воду, делали большие глотки.

Потом стадо спустилось на дно ложбины, под тень ольх. Овцы опустили головы, сбились в кучу. Козы разлеглись поодиночке на расстоянии шага друг от друга; пережевывали жвачку, потряхивали бородками, сонно моргали.

— Пастушья хижина вон в той стороне, — показал Палё Стеранка. — Там бачуют [12] От слова «бача» — старший овчар, чабан. мой собственный дядя, а они меня любят. Пойдем! Дядя нам жинчицы дадут.

Хвостика привязали к колоде кнутом Палё так, чтоб он мог и в холодке полежать и воды попить, если захочет. А к пастушьей хижине ему нельзя: перегрызется с тамошними собаками.

Палё еще раз окинул взглядом свое стадо и повел Ергуша из Студеной ямы.

Пастбища за Студеной ямой уже не принадлежали деревне. Они были собственностью богатого барина из города, у которого много овец и много кошар в разных местах. Трава здесь росла густая, и в темной зелени заметны были большие светлые квадраты в тех местах, где раньше были кошары.

На поляне, под высокими кленами, стояла пастушья хижина, рядом с ней большой загон для овец — кошара.

— Овцы сейчас в кошаре: полдень, — сказал Палё Стеранка.

Выскочили собаки — три больших, лохматых пастушьих пса. С лаем бросились они навстречу мальчикам. Палё стал подзывать их по именам, ударяя себя по колену.

— Стань сзади меня, — сказал он Ергушу, — не то Мо́ргош тебя схватит. Он злой — страсть.

Но Ергуш посмотрел на собак и залаял странным, прерывистым, горловым лаем. И случилось неожиданное: шерсть у собак на загривках взъерошилась, а сами они завыли жалобно, будто им угрожала смертельная опасность. Поджали они хвосты и наперегонки бросились обратно, к хижине. Когда же к хижине приблизились Ергуш и Палё, собаки убежали дальше, в поле.

— Что ты им сказал? — с таинственным видом спросил Палё. — Ты, оказывается, умеешь разговаривать по-собачьи; это не шутка!

Ергуш молчал, улыбался.

Из хижины вышел бача, брат отца Палё, дядя Стеранка. Это был здоровяк с черными усиками, щеки — как розы. Лицо улыбающееся, приветливое.

— Заходи, племяш, — сказал он. — Давненько ты не бывал.

— А это мой лучший товарищ, — представил Палё Ергуша, положив ему руку на плечо.

— Садитесь в холодок. — И бача провел их в хижину.

Набрал ковшом жинчицы, подал ребятам, стал смотреть, как пьют. Нравилось ему, с какой жадностью они это делают.