Людо Ондрейов - Юность разбойника

— Может, еще налить?

— Спасибо, хватит.

Мальчики стали разглядывать закопченный потолок хижины, постель бачи на нарах. У очага — колода со всаженным в нее топором. Вымытые медные котлы, подойники и ковши на развилистых еловых сучьях. Горшки, половники — все пропахло дымом.

Под потолком — двустволка. Бача сказал, что она заряжена. А на потолочине — странное дело! — дятел в голубом кафтанчике. Такой же, как тот, который живет на старой сливе в лапинском саду. Дятел посматривал на мальчиков, вертелся, стучал клювом в балку.

— Это наш Удалец, — сказал бача. — Он ручной.

Бача отрезал кусок сыра, положил на ладонь:

— На-ка, драчун!

Дятел слетел с потолочины, сел на ладонь, зачуркал, зациркал прерывисто. Дятел — птица-заика.

— Любит подраться, — рассказывал бача. — Стоит прилететь другому дятлу вон на те клены — сейчас же летит сражаться. Ревнивый. Боится, что и другие тут поселятся.

Мальчики спросили, давно ли дятел живет тут.

— Прилетел весной, — ответил бача. — За ним ястреб гнался, дятел и шасть от него в дверь. Осмотрел, простучал все уголки. Я лежу, будто и внимания не обращаю. Улетел. А потом вернулся. Вот теперь сидит у меня на шее. Иной раз улетает в лес, да всегда возвращается. Храбрец на удивленье, драться для него — первое дело. Вон как его поклевали!

Бача растянул крылышко птицы — дятел схватил его клювом за палец, будто сказать хотел: «Не надо, больно мне». На крыле была рана, она уже заживала.

— Возьму я его в деревню, — добавил бача. — Перезимует у меня.

Он взял подойник, собираясь доить.

Мальчикам тоже было пора. Овцы ведь могут разбрестись или с Хвостиком что-нибудь случится… Заторопились.

— Приходите вечером, — позвал их бача, — будет у меня парное молоко. Ничего, пробежитесь, ноги у вас легкие.

— Придем, — обещали мальчики.

Огибая кошару, пошли они к Студеной яме. Под навесом кошары отдыхали пастухи. Маленький загонщик, мальчик не старше Палё Стеранки, ловил в траве кузнечиков. Собаки тоже были у кошары. Завидев Ергуша, они трусливо обогнули загон и убежали к хижине.

Мальчики отвязали Хвостика, выгнали овец из Студеной ямы, пустили их попастись на том лугу, по которому Ергуш носился на Пейко.

— Пускай немного полакомятся, а то вон бока у них совсем впали…

Сами улеглись в цветы так, чтоб видеть овец, если они слишком далеко разбредутся. Овцы щипали траву, козы норовили отойти в сторонку — к кустам: не по вкусу им луговые травы. Хвостик носился по лугу, забегая к одиноким диким черешням — искал неведомую добычу. Мальчики, лежа на животах, разговаривали.

— Осенью будем пасти вон около того леса, — показал Палё на буковую рощу вдали. — Этот лес, нянё говорили, заколдованный…

Ергуш дивился, не верил.

— Я правду говорю, — продолжал Палё. — В этом лесу деньги из-под земли выскакивают… — Он придвинулся ближе к Ергушу. — Золотые дукаты — так нянё говорят. Собственными глазами видели…

Палё оглянулся на стадо. Несколько овец забрели слишком далеко на луг; их вела красивая белая овечка.

— Белица! — закричал на нее Палё. — Ах ты жадина жадная!

Помчался Палё за ней, хотел хлестнуть кнутом — не достал. Хвостик ему помог: догнал Белицу, залаял ей в ухо, дернул за хвост.

Палё вернулся к Ергушу, лег на свое место и продолжал:

— Не веришь — сам посмотри. Это правда. Из земли вырывается фиолетовое пламя. Но только раз в году, в ночь на Всех святых… И дукаты так и сыплются. Это разбойничий клад, он зарыт глубоко под землей…

Несколько коз отделилось от стада — отправились на поиски кустов, с их сладкими листочками и молодыми побегами.

— Вот ненасытные! — Палё опять вскочил, с криком погнался за ними.

Но все обошлось без него: Хвостик стрелой понесся к козам — гав! гав! — завернул их, подергал за хвосты.

— Держи их, чертовок! — покрикивал Хвостику Палё.

По диким черешням перепархивала стайка синиц. Среди них были маленькие ремезы с длинными хвостами. А Палё сказал, что их называют «ци́цуни». Было в стайке и несколько зеленоватых и голубоватых птичек с короткими хвостами. Птицы разных пород объединились для дальнего перелета… Перепархивали с черешни на черешню, радостно перекликались, чтобы никто не потерялся, не отстал.

— А я, если захочу, могу и птицу поймать, — сказал Ергуш.

Палё вроде и не понял, что он говорит.

— Наш нянё тоже умеют ловить птиц, — отозвался он. — Вот недавно взяли из гнезда молодых сорок…

Ергуш задумался. Летят птицы неизвестно куда. Вольные, веселые синицы. С кустика на кустик, с дерева на дерево. Пролетают над лугами, над лесами, где из-под земли сыплются золотые монеты… Клокочет фиолетовое пламя… Ночью… А птицы не боятся! Прячутся в листьях на самой верхушке дерева. Деньги… На что синицам деньги? Солнце взойдет — дальше полетят. Так долетят они до самой высокой горы, там, где небо уже близко-близко. Наверное, руками его там достанешь.

Солнце заиграло червонным золотом; это оно подало знак Палё, что можно гнать овец вниз, к деревне. Пока добредут, пощипывая траву, смеркнется. А сегодня надо отвести стадо пораньше — они ведь пойдут с Ергушем к баче.

Палё защелкал кнутом — эхо отдалось от буковой рощи. Погнали овец в долину.

Пустынны поля в вечерних сумерках. Птицы спят, зверьки крадутся как тени, боязливо — человеческому глазу не увидеть их.

А небо расцвело звездами. Переливается алмазной пылью Млечный Путь. Где же застрял месяц? Нет его. Наверное, кто-то стоял вон там, на черной горе, когда всходил месяц. Таинственный человек, ночной странник по горам. Он-то и поймал месяц шляпой своей. И будет темно в мире, пока он не выпустит месяц…

По крутым горным полям деревни белеют каменистые, козьими копытцами выбитые тропки да вымытая горными ручьями дорога. Травы сливаются с темнотой, в кустах дышит таинственный мрак.

Мальчики отправили Хвостика домой и теперь поднимаются в гору, через вымоины и ямы. Глаз пастуха и в темноте видит. Камешки гремят, шуршат под ногами — как будто призрак рядом ходит… Тихо переговариваются мальчики.

— Рыжик и Фекиач-Щурок — самые худшие из мальчишек, — говорит Палё Стеранка. — Потому что у них мачехи. Матё Клещ-Горячка — тоже очень плохой. Злится, что мачеха у него. А самый сильный, наверное, Фекиач-Щурок. Всех одолеет. Но если б мне с ним схватиться, положу на лопатки в два счета…

— И я положу, если захочу, — отвечает Ергуш.

— Зато я дальше всех плаваю, — продолжал Палё, да поскользнулся, сполз в вымоину. — Ах, чтоб тебя! — воскликнул он. — Я куда-то провалился.