Гийом Мюссо - Девушка и ночь

Мимо меня проехала «Мазерати», направившаяся прямиком к въездным воротам. Похоже, здесь было два въезда. Тот, что слева, предназначался для гостей, которые должны были сигналить охраннику, а хозяева въезжали через тот, что располагался справа. Датчик сканировал номерной знак машины и автоматически открывал решетку. Я не стал глушить двигатель и какое-то время сидел, размышляя. Инициалы «А» и «П» соответствовали Аврелия-Парку, району, одним из застройщиков которого был Франсис. И тут я вспомнил. Аврелия – это было второе имя моей матери. И оно, кстати сказать, нравилось ей больше, чем Аннабель. Вслед за тем я вспомнил еще кое-что: ведь это Франсис подарил матери «Родстер».

Неужели моя мать и Франсис были любовниками? Такое предположение еще никогда не приходило мне в голову, но сейчас я не видел в этом ничего странного. Включив указатель поворота, я съехал на дорожку, предназначенную для хозяев дома. Дождь поливал вовсю, и охранник вряд ли мог разглядеть мое лицо. Датчик просканировал номерной знак «Мерседеса», и ворота открылись. Если этот знак числится в списке охранника, значит, моя мать частенько бывала в этом доме.

Я медленно ехал по асфальтированной дорожке, уходившей в глубь сосново-оливковой рощи. Аврелия-Парк был построен в конце 80-х и прославился благодаря тому, что застройщики восстановили здесь громадный средиземноморский парк с редкими, экзотическими породами деревьев. Их смелая выходка, наделавшая много шуму, впрочем, не ограничивалась только этим: через парковую зону предполагалось, кроме того, пустить искусственную реку.

Здесь насчитывалось всего лишь три десятка домов, далеко отстоявших друг от друга. Помнится, я как-то прочел в «Обсерватере», что у Франсиса был дом под номером 27, располагавшийся в самой верхней части парковой зоны, среди густой растительности. В темноте я различал тени пальм и высоких магнолий. У кованых ворот, возвышавшихся над кипарисовой изгородью, я остановил машину.

Подойдя к воротам, я услышал щелчок – и они открылись передо мной. Я смекнул, что у меня имеется умная отмычка, открывавшая мне электронный доступ в дом. Ступив на вымощенную камнями дорожку, я, к своему удивлению, услышал шум воды. Это было не отдаленное журчание – казалось, что у самых моих ног бурлит река. Я нажал на кнопку наружного выключателя – в саду и на различных террасах одновременно вспыхнул свет. Лишь обойдя владение кругом, я все понял. Подобно «Дому над водопадом», шедевру Фрэнка Ллойда Райта [160], дом Франсиса стоял прямо над водным потоком.

Это была современная постройка, не имевшая ничего общего с провансальским или средиземноморским стилем: она скорее напоминала некоторые американские архитектурные сооружения и состояла из трех нависающих друг над другом ярусов, сложенных из разных материалов: стекла, светлого камня и железобетона. Она прекрасно вписывалась в окружающий каменистый, поросший растительностью горный ландшафт.

Цифровой замок разблокировался, как только я подошел к двери. Я боялся, как бы не сработала сигнализация. На стене висела какая-то коробка, однако ничего такого не сработало. Свет в доме тоже включался с помощью одной-единственной пусковой кнопки. Нажав на нее, я увидел, что оказался в изысканном, потрясающе красивом интерьере.

На первом этаже помещались гостиная, столовая и открытая кухня. В духе японской архитектуры внутреннее пространство не было разделено перегородками – предназначенные для жизни места разгораживались всего лишь полупрозрачными деревянными панелями, пропускавшими свет.

Я прошел немного в глубь жилища и обвел его взглядом. Никогда не думал, что у Франсиса могла быть такая холостяцкая берлога. От изящной отделки веяло домашним теплом. Большой камин из белого камня, балки из светлого дуба, ореховая мебель округлых форм. На барной стойке стояла бутылка пива «Корона» – значит, здесь недавно кто-то был. Рядом с бутылкой лежала пачка сигарет с глянцевой зажигалкой, украшенной репродукцией японской гравюры.

«Зиппо» Максима…

Ну конечно, он заезжал сюда после нашего с ним разговора дома у моей матери. И то, что он здесь увидел, настолько его потрясло, что он сорвался отсюда, забыв даже сигареты с зажигалкой.

Подойдя ближе, к широкому, обложенному кирпичом оконному проему, я понял, что Франсиса убили именно в этом месте. А пытали его возле камина, где и бросили умирать. Потом он пополз по вощеному паркетному полу к широкой стеклянной стене с видом на реку. Оттуда ему удалось позвонить моей матери. Вот только дозвонился ли он до нее – этого я не знал.

Мать…

Я чувствовал: здесь все напоминало о ней. Ее присутствие угадывалось повсюду: в каждом предмете мебели, в каждом элементе убранства. Здесь она была как у себя дома. Тут я услышал скрип – и вздрогнул. Обернулся – и столкнулся с ней носом к носу.

Вернее, с ее портретом на противоположной стене гостиной. Я направился в библиотеку, где висели другие фотографии. И чем ближе я подходил, тем отчетливее понимал то, о чем до сих пор даже не догадывался. На полутора десятках снимков вырисовывалась своего рода ретроспектива параллельной жизни, которую Франсис и Аннабель вели многие годы. Оказывается, они вдвоем путешествовали вокруг света. На развешанных как придется фотографиях я узнал многие достопримечательности: африканскую пустыню, заснеженную Вену, лиссабонский трамвай, исландский водопад Гюдльфосс, тосканские кипарисовые рощи, шотландский замок Эйлен-Донан, виды Нью-Йорка до падения башен-близнецов.

Однако меня мороз по коже продрал не столько от картинок всех этих достопримечательностей, сколько при виде лиц матери и Франсиса, безмятежно улыбавшихся на их фоне. Они были любовниками. Не один десяток лет их жизнь объединяла безупречная долгая связь, сокрытая от посторонних глаз.

Но почему? Почему они так и не оформили свои отношения по закону?

В глубине души я знал ответ. Вернее, догадывался, что знаю. Все было очень сложно и объяснялось своеобразием их характеров. Аннабель и Франсис были натуры жесткие, резко отличавшиеся от других людей, и взаимное утешение они могли обрести, лишь построив вокруг себя кокон по своему собственному замыслу. Это были две сильные личности, которые всегда шли против остального мира . Против его обыденности, против тлетворного влияния других людей, от которого они постоянно пытались освободиться. Красавица и чудовище. Два незаурядных темперамента, презиравших приличия, кодексы, институт брака.

Я поймал себя на том, что плачу. Наверное, потому, что на фотографиях, где моя мать улыбается, я разглядел другую женщину, знакомую мне с детства, у которой сквозь маску австриячки на лице порой проступала нежность. Я был в здравом уме. И мне ничего не привиделось. Эта другая женщина существовала на самом деле, и сегодня у меня было тому доказательство.