Гийом Мюссо - Девушка и ночь

Я утирал слезы, а они все текли. Меня до глубины души потрясла эта двойная жизнь, эта история странной любви, которая их объединяла. Неужто настоящая любовь скрывалась где-то в потаенной глубине, свободной от всех этих условностей? Эту чистую химию любви Франсис и моя мать познали наяву, в то время как я довольствовался тем, что лишь мечтал о ней, описывая ее в своих книгах.

Мое внимание привлек последний снимок на стене. Это была маленькая, очень старая, пожелтевшая школьная фотография, сделанная на деревенской площади. Надпись, выведенная на ней чернильной ручкой, гласила: Монтальдичо, 12 октября 1954 года . На скамейках в три ряда сидят мальчики и девочки лет десяти. Все чернявые, за исключением одной светловолосой и светлоглазой девчушки, держащейся чуть отстраненно. Все дети глядят прямо в объектив фотоаппарата, кроме мальчонки с круглым, замкнутым лицом. Когда фотограф нажимает на спусковую кнопку фотоаппарата, Франсис поворачивает голову и смотрит совсем в другую сторону – на австриячку. Первую красавицу в школе. Вся их история запечатлена уже на этой фотографии. У них все завязалось еще тогда, в детстве, в той итальянской деревушке, где они вместе выросли.

Висячая бревенчатая лестница вела к комнатам. Второй этаж предстал перед моим взором как на ладони. Обширное хозяйственное пространство с подсобными помещениями, кабинетами, гардеробными и баней. Кругом, больше чем на первом этаже, остекленные поверхности, стиравшие грани между внутренним и внешним миром. Обстановка необыкновенная. До леса было рукой подать, и журчание реки сливалось с шумом дождя. Через остекленную террасу можно было выйти к крытому бассейну с видом на небо и террасный сад, где цвели глицинии, мимозы и японские вишни.

Я чуть было не повернул обратно, испугавшись чего-то. Но медлить было нельзя. Я толкнул шарнирную дверь в спальню и очутился в еще более интимной обстановке. Опять фотографии – на сей раз мои. Сплошь детские. По мере того, как я продвигался в своих поисках, у меня крепло ощущение, возникшее еще днем: расследуя дело Винки, я прежде всего исследовал свою собственную историю.

Самой старой была черно-белая фотография. Роддом имени Жанны д’Арк, 8 октября 1974 года, на свет появился Т. Раннее селфи. Фотоаппарат держит Франсис. Он обнимает мою мать с младенцем, которого она только что родила. И этот младенец не кто иной, как я.

Изумление перед лицом очевидности. Передо мной – жестокая правда. На меня нахлынула волна чувств. Откатывая обратно, она обдала меня очищающей пеной, ввергнув в ступор. Картина мало-помалу прояснялась, все вставало на свои места, но это не вызывало у меня ничего, кроме жгучей боли. Я упорно всматривался в фотографию. Я глядел на Франсиса, и мне казалось, что я гляжусь в зеркало. Неужели я был слеп так долго? Только сейчас мне все стало ясно. Почему я никогда не испытывал сыновьих чувств к Ришару, почему всегда считал Максима своим братом и почему какой-то животный инстинкт заставлял меня заступаться за Франсиса всякий раз, когда на него кто-то ополчался.

Обуреваемый противоречивыми чувствами, я присел на край кровати и утер слезы. Узнав, что я сын Франсиса, я избавился от тяжкого бремени, но, понимая, что мне уже никогда не доведется с ним поговорить, я не на шутку загрустил. У меня возник мучительный вопрос: был ли Ришар посвящен в эту семейную тайну и знал ли он, что его жена вела двойную жизнь? Наверное, но не наверняка. Возможно, он долгие годы прятал голову в песок, не понимая на самом деле, почему Аннабель позволяет себе эти бесчисленные шалости.

Я встал и уже собрался было выйти из спальни, но потом вернулся, чтобы снять со стены фотографию из роддома. Мне непременно надо было забрать ее с собой как доказательство моего происхождения. Приподняв рамку, я вдруг обнаружил маленький сейф, встроенный в стену. Шесть кнопок с цифрами. Дата моего рождения? Я не верил в это ни секунды, но не удержался и все же попробовал. Подчас, очевидное…

Дверца сейфа, щелкнув, открылась. Стальной ящик оказался неглубоким. Я просунул туда руку и достал пушку – пресловутый револьвер, которым Франсис так и не успел воспользоваться, когда на него напали. В холщовом мешочке, лежавшем рядом, я нашел десяток патронов 38-го калибра. Я никогда не испытывал завораживающего трепета перед оружием. Обычно оно вызывало у меня одно лишь отвращение. Но, собирая материалы для своих книг, я был вынужден им интересоваться. Я взвесил револьвер на руке. Компактный и тяжелый, он походил на старенький «смит-вессон» 36-й модели. Знаменитая модель, предназначенная «специально для начальства», с деревянной рукояткой и стальной рамкой.

Зачем было прятать пушку за фотографией? Чтобы защищать счастье и настоящую любовь любыми средствами? Потому что счастье и любовь стоят крови и слез?

Я вставил пять патронов в барабан и засунул револьвер себе за пояс. Пользоваться им я не умел, зато точно знал: опасность подстерегает меня на каждом шагу, потому что кому-то взбрело в голову устранить всех, кто, по его разумению, был повинен в смерти Винки. И потому что следующим в списке жертв, конечно же, значился я.

Я уже спускался по лестнице, когда у меня зазвонил телефон. Я колебался – отвечать на звонок или нет. Когда вам звонят со скрытого номера в три часа утра, обычно это не сулит ничего хорошего. В конце концов я решил ответить. Полиция. Окружной полицейский комиссар Антиба Венсан Дебрюин звонил, чтобы сообщить мне, что мою мать нашли мертвой и что в ее убийстве сознался мой отец.

Антиб

Суббота, 13 мая 2017 года

Меня зовут Аннабель Дегале. Я родилась в конце 40-х в Италии, в маленькой пьемонтской деревушке. И следующие минуты, возможно, будут последними в моей жизни.

В прошлом году, 25 декабря, когда Франсис позвонил мне среди ночи, перед смертью, он успел произнести только: « Береги Тома и Максима…»

Той ночью я поняла, что прошлое возвратилось. И его сопровождают угрозы, опасность и смерть. Позднее, читая статьи в газетах, где описывались страдания, которые Франсис пережил перед смертью, я также поняла, что эта давнишняя история может закончиться только так, как она началась, – кровью и страхом.

И все же нам удалось оградить себя от прошлого на целых двадцать пять лет. Чтобы уберечь наших детей, мы накрепко заперли все двери, постаравшись замести все следы. Настороженность стала нашей второй натурой, даже если со временем она и утратила свойственную ей болезненность. Иногда мне казалось, что тревога, которая терзала меня столько лет, даже исчезла. Я невольно ослабила бдительность. И в этом была моя ошибка.

Когда погиб Франсис, я чуть не покончила с собой. У меня разрывалось сердце. Мне казалось, что я умираю. Когда «Скорая помощь» увозила меня в больницу, мне хотелось все бросить и отправиться к Франсису, но сила памяти поддерживала мою связь с жизнью.