Гийом Мюссо - Девушка и ночь

Отныне судьба нашей семьи в твоих руках. Ты последний, кто, сохраняя силу и мужество, должен защитить и спасти нашего сына .

Мопед приказал долго жить. Держась за руль, я жал на педали как сумасшедший. Я ехал стоя, оторвавшись от седла и нагибаясь то вправо, то влево, как будто поднимался на гору Ванту, таща на себе лишних полсотни кило груза.

Вилла Фицджеральд, расположенная на бульваре Бакон, на окраине мыса Антиб, выглядела с улицы как своеобразный бункер. Несмотря на название, американский писатель там никогда не жил, но легенды – штука живучая как на Лазурном Берегу, так и повсюду. Метров за пятьдесят до места назначения я бросил мопед на тротуаре и перелез через парапет, тянувшийся вдоль берега моря. В этом месте мыс и белопесчаные пляжи уступали место изрезанной и труднодоступной приморской полосе. Громады крутых скал, выщербленных мистралем, и откосы обрывались прямо в море. Цепляясь за каменистые уступы и рискуя свернуть себе шею, я карабкался вверх по отвесному склону, по которому можно было попасть на виллу с тыльной стороны.

Я прошелся по пляжу из вощеного бетона, примыкавшему к бассейну – вытянутому небесно-голубому прямоугольнику, нависавшему над морем, – продолжением которого служила каменная лестница, спускавшаяся к небольшой плавучей пристани. В лепившемся к скале имении Фицджеральд море плескалось буквально у вас под ногами. Вилла представляла собой модернистскую постройку, возведенную в «безумные» годы, – на ее архитектуру повлияли как ар-деко, так и средиземноморский стиль. Выкрашенный в белый цвет геометрический фасад венчала терраса с крытой галереей из вьющихся растений. В это время дня небо и море сливались в одно пространство ослепительной голубизны – цвета бесконечности.

Под сводами галереи помещалась летняя гостиная. Пройдя вдоль нее, я вышел к наполовину открытому остекленному проему, через который можно было проникнуть в дом.

Если представить себе, что вид отсюда открывается не на безбрежную синеву, а на Гудзон, то главная комната чем-то напоминала мою берлогу в Трайбеке – тщательно продуманное, свободное от излишеств жилище. Очень похожее на те, что любят размещать в журналах, посвященных интерьеру. В библиотеке я увидел примерно те же книги, что стояли и у меня на стеллажах и отражали одни и те же культурные направления – классические, литературные, интернациональные.

Кроме того, здесь царила подозрительная, свойственная всем бездетным домам чистота. Эта навевающая легкую грусть сдержанность, не нарушаемая самым дорогим, что есть в жизни: детским смехом, плюшевыми игрушками с деталями лего, разбросанными по всем углам, и крошками печенья, прилипшими к столам сверху и снизу…

– В вашей семье, определенно, у всех есть привычка лезть на рожон.

Я резко повернулся – метрах в десяти от меня стояла Алексис Девилль. Я ее уже видел недавно, на пятидесятилетии Сент-Экза. Она была одета просто – джинсы, полосатая рубашка, джемпер с вырезом и конверсы. Но она была из тех, кто в любых обстоятельствах выглядит роскошно и внушительно. Тем более в компании трех сторожевых псов: добермана с купированными ушами, рыжеватого американского стаффордширского терьера и широкомордого ротвейлера.

При виде собак я весь напрягся и сильно пожалел, что не прихватил с собой ничего такого, чем можно было бы защититься. Я выскочил из родительского дома очертя голову, обуреваемый гневом. И потом, я всегда думал, что главное мое оружие – голова. Этот урок от Жан-Кристофа Граффа я хорошо усвоил, но, памятуя о том, что Алексис Девилль сотворила с моей матерью, Франсисом и Максимом, я понял, что поступил опрометчиво, потому как слишком спешил.

Сейчас, стоя у истоков правды, я чувствовал себя обезоруженным. В глубине души я не ждал от Алексис Девилль никаких объяснений – я и так уже все понял, разве нет? Если только любовную страсть вообще можно понять… И все же я достаточно хорошо представлял себе то взаимное восхищение, которое эти две умные, свободные и красивые женщины в свое время испытывали друг к другу. Возбуждение от духовного единства, опьянение от плотской близости, головокружение от возможности нарушать все запреты. Хотя это и смущало меня, но сам я не так уж сильно отличался от Алексис Девилль. Двадцать пять лет назад мы с ней любили одну и ту же девушку и так и не оправились от этой любви.

Высокая, стройная, с идеально гладкой, нестареющей кожей Алексис Девилль собрала волосы в пучок. Похоже, она прекрасно владела ситуацией. Ее псы не сводили с меня глаз, в то время как она сама позволяла себе роскошь стоять ко мне спиной и разглядывать развешанные повсюду на стенах фотографии – пресловутые чувственные фотографии Винки, про которые мне рассказывал Даланегра. Немудрено, что с такой натурщицей фотограф превзошел самого себя. Он точно уловил омраченную и пьянящую красоту девушки. Мимолетную суть ее юности. Сколько живут розы …

Я решил перейти в наступление.

– Вы убедили себя в том, что все еще любите Винку, но это не так. Людей, которых любят, не убивают.

Девилль оторвалась от созерцания фотографий и смерила меня холодным, презрительным взглядом.

– Я легко могла бы вам возразить, что убийство порой олицетворяет самый совершенный акт любви. Но суть не в этом. Винку убили вы, а не я.

– Я?

– Вы, ваша мать, Фанни, Франсис Бьянкардини и его сынок… В той или иной степени вы все виновны. Все.

– Это Ахмед вам все рассказал, так?

Она двинулась ко мне в сопровождении своих церберов. Я вспомнил Гекату, богиню мрака в греческой мифологии, всегда окруженную сворой псов, воющих на луну. Гекату, повелительницу кошмаров, подавленных желаний и тех уголков сознания, где мужчины и женщины ощущают себя особенно порочными и слабыми.

– Невзирая на бесспорные свидетельские показания, я никогда не верила, что Винка сбежала с этим типом, – оживилась Алексис. – Я много лет пыталась доискаться до правды. И вот однажды, когда я этого совсем не ждала, жестокая судьба сама преподнесла ее мне на блюдечке.

Собаки тоже оживились и зарычали на меня. Мною мало-помалу овладевал страх. Я цепенел при одном лишь взгляде на этих церберов и старался не смотреть им в глаза, но они определенно чувствовали мою тревогу.

– Это случилось месяцев семь с лишним назад, – уточнила Алексис. – В отделе фруктов и овощей супермаркета. Ахмед узнал меня, увидев, как я совершаю покупки. Ему захотелось мне кое-что рассказать. В ночь, когда умерла Винка, Франсис послал его забрать кое-какие ее вещи и прибраться у нее в комнате, чтобы стереть все следы, которые могли бы вас скомпрометировать. Так вот, роясь в карманах ее пальто, он обнаружил письмо и фотографию. Только он один с самого начала знал, что Алексис – это я. И свою тайну этот болван хранил все двадцать пять лет.