Михаил Аранов - Баржа смерти

Семён Петрович был Семёном Петровичем только в операционной. В обычное время просто Сёма. Он был, может, на пару лет старше Нади. Получил диплом врача-хирурга за год до начала войны. Надя заметила, что Сёма как-то странно стал посматривать на неё. Разумеется, только в те редкие часы, когда был свободен. Как-то в столовой он подсел к Наде. Лариса, всегда сопровождавшая Надю в столовую, торопливо доскребла свою тарелку, с пониманием взглянула на Семёна Петровича и, глядя мимо Нади, промурлыкала, что ей «вот так надо спешить», и исчезла из столовой.

Надя не вслушивалась, что говорил Сема, но когда он осторожно взял её за руку, Надя отдёрнула руку и нахмурила брови. Она нахмурила брови не из кокетства, прикосновение Сёмы было действительно ей неприятно. Но нахмуренные Надины брови вызвали у Сёмы неописуемый восторг. «Ой, Наденька, твои нахмуренные бровки такие очаровашки», – воскликнул он достаточно громко. Так что с соседних столиков стали оглядываться. Это внимание совершенно смутило Надю. Но вспомнилась мама. И её ледяной голос учительницы, каким она умела говорить с дочерями в трудные моменты их жизни.

Сёма вдруг услышал, чего он совсем не ожидал от юной медсестры: «Семён Петрович, мой муж тоже врач. Но он не в тылу, как мы с Вами, на фронте. И каждую минуту ему грозит смерть. Подумайте об этом». Получился ли у Нади «ледяной» голос мамы. Трудно сказать.

Но Сёма растерянно оглянулся, встретил насмешливые взгляды молодых сослуживцев, сидящих за соседними столиками. Пробормотал невнятно: «Ну, у нас, положим, не тыл. Блокадный Ленинград».

А вот «солнечная» сторона Невского никак не выходит из головы Нади. Это было, кажется, в конце июня 1942 года. Ездила смотреть свою комнату на Лиговке. Всё нормально. Двери и замки целы. Спокойно возвращалась на Мойку. Вышла из трамвая у Гостиного двора. Заметила на углу улицы 3 Июля [28]и Невского небольшую толпу. Интересно всё же, что там? Вроде, покойников и больных на панели не видно. Их с Невского быстро убирают. Перебежала проспект на его «солнечную» сторону. Тётка сидит на стуле, а рядом большое объявление: «Концерт симфонического оркестра. К. И. Элиасберг. Шостакович. Седьмая симфония». Подождала, когда толпа рассосётся. Остался один молодой военный, который что-то с жаром говорит тётке. А тётка эта, оказывается, продает билеты в филармонию на концерт. Военный получил билет, пошёл очень довольный. Несколько раз оглядывался с улыбкой. А тётка эта так жалостливо посмотрела ему вслед и негромко проговорила: «Господи, концерт-то будет ли ещё? Надо ещё дожить до девятого августа». Взглянула на Надю. «Что девуля, на Шостаковича пойдёшь. У меня есть бесплатные билеты». «Конечно, – загорелась Надя, – ещё бы один. Я в госпитале работаю. Медсестрой. Мне бы с подружкой пойти». Надя ещё не решила, с кем пойдёт в филармонию. Может, Люсю уговорит. Ещё до войны пару раз Гриша водил Надю в филармонию. Гриша тогда все руки себе отхлопал. А вот Наде было скучновато.

Но она тоже хлопала. Но не так громко, как Гриша. «Бери, милая, вот ещё один.

Правда, на приставных местах. Но вы молодые», – тётка протягивает Наде ещё один билет. Надя перешла Невский к Гостиному двору. Опять взглянула на «солнечную» сторону. Продавщица билетов сидела под надписью на стене: «Внимание! Эта сторона наиболее опасна при обстреле».

А сейчас Надя стоит перед операционным столом. На столе корчится истерзанный юноша, несколько часов назад привезённый с передовой. Наде тяжело на него смотреть. «Держитесь, Надя», – участливый голос Семёна Петровича, вроде, придает ей силы. Она уже в стерильной маске, видны только её глаза. Она моргнула, и Семён Петрович понял, что она принимает его сочувствие. Лариса, как старшая медсестра, надевала маску на лицо Семёну Петровичу.

Начинается операция, и надо следить за выражением лица хирурга. Его вздёрнутая бровь – значит, не тот инструмент подали. На мгновение зажмуренные глаза – значит всё правильно.

Лёгкий наклон головы – подать пинцетом шовную нитку. Короткие обрывки фраз, понятны только хирургическим медсёстрам. И мгновенное исполнение указаний, которое стоят за этими, вроде бы бессмысленными словами. Было около трёх часов ночи. Надя взглянула на настенные часы. Лариса шепнула Наде: «Я больше не могу». Надя ловит взгляд Сёмы, Боже, он стал почти родным. Тот слегка кивнул головой. Надя оглядывается на медсестру, стоящую у стены. Та мгновенно оказывается у операционного стола. И совсем неожиданно раздаётся, как тяжёлый выдох усталой лошади, голос Семёна Петровича: «Всё!» Надя срывает маску.

И тот же тяжёлый выдох: «Фу-у». Слово произнести нет сил. Надя помнит, как уселась на скамейку в коридоре. И тут же погрузилась в глубокий сон. Ей показалось, что она проспала несколько часов, когда её за плечо слегка тронула Лариса. «Сколько я спала?» – вскочив со скамейки, проговорила испуганно Надя.

«Минут десять, – слышит она усталый голос подруги, – пойдём в нашу общагу. Чего тебе тащиться в свою нетопленую квартиру».

И опять поспать не удалось. Какой-то шум, беготня. Её тормошит Лариса: «Скорей в бомбоубежище».

А в ушах её гудит колокол, она понимает, что это тяжёлые взрывы бомб или снарядов. Холодный, полутёмный подвал с выбитыми стёклами маленьких окон на уровне земли. Носилки с ранеными бойцами. Толпа санитаров, медсестер, врачей. Но она не видит здесь Семёна Петровича. «Почему нашего нет?» – шепчет Надя. «А он сказал, что ему уже надоело бегать по подвалам», – отвечает Лариса.

Чёрная тарелка радио висит во дворе госпиталя. Медленный ритм метронома слышен через окно: отбой воздушной тревоги.

Когда вышли из бомбоубежища, увидели толпу пожарников, санитаров с носилками, которые бежали в сторону двора, где проживала Надя. И вот её дом, превращённый в дымящиеся развалины. Видит, на земле лежат те две женщины-учительницы, которые стирали грязные бинты. Похоже, что они обе мертвы. Ещё одну Надину соседку со второго этажа, правда, она с ней мало знакома, осторожно поддерживая, укладывают на носилки. Надя слышит за своей спиной тихий голос: «Да, Надя, ты родилась в рубашке». Она оглядывается, за спиной стоит Семён Петрович. Надя намеревалась что-то ответить Сёме. Но он уже осматривает Надину соседку со второго этажа. Дает указание санитарам. Надя смотрит на свой разрушенный дом и не может сдержать слёз. Около Нади останавливается старик-пожарный. «Что плакать-то. Шмотки – дело наживное. Должна радоваться, что нынче ночью здесь не ночевала», – говорит он. «Я дежурила в госпитале», – сквозь слёзы отвечает Надя. А в голове её грохочет гимн: «Славься, славься, ты Русь моя, Славься, ты Русская наша земля». И его перекрывают звуки оглушительного колокола. Надя знает, что музыку гимна написал Михаил Иванович Глинка. А вот «Жизнь за царя» нынче никак не укладывалась в юной голове медсестры Нади.