Михаил Аранов - Баржа смерти

Ещё до войны Гриша показывал Наде этот дом. Рассказывал, что Пушкин перед дуэлью зашёл полакомиться пирожными в эту кондитерскую. А она находилась как раз на солнечной стороне Невского – это по-старому. Гриша внушил ей, что есть только Невский проспект. А 25 Октября – мы и так помним, что это день Октябрьской Революции.

А до войны на месте кондитерской находился овощной магазин. И когда Надя с Гришей собирались проведать Сашу с Верой, то непременно забегали в этот магазин, покупали капусту провансаль. Нравилась эта капуста обеим сёстрам. И их мужьям тоже, особенно под водку.

А девчонок очень жалко. Такие симпатичные были. И Надя на них не обижалась, когда они смеялись над ней. Называли провинциалкой, когда Надя предлагала пройтись по Невскому. «Что ходить-то, что ходить-то. Другое дело – по делу», – смеялись обе Тани «Не Невский, а проспект 25 Октября. Сколько тебе раз говорено». – Серьёзно произносила Лариса, девочка очень правильная с комсомольским значком на груди. И когда эта девочка надевала медицинский халат, то этот значок непременно появлялся на халате. А те две, что погибли под обстрелом, тогда громко хохотали. И уже не над Надей, над своей подружкой Ларисой. И Надя тоже смеялась. Но не очень, чтоб не обидеть правильную комсомолку.

В одном из зданий, где до войны было общежитие студентов, расположилось общежитие медработников госпиталя. Там и жили эти девочки.

Уезжая в Ярославль, Вера оставила сестре ключи от своей квартиры на Мойке. И за это Надя с особенной благодарностью вспоминала Веру.

Зимой 42 года трамваи не ходили. Город стал пешим. Конечно, Надя могла поселиться в общежитии, никто бы не возражал. Все понимали, что с Лиговки до Мойки в лютый мороз не очень-то побегаешь. Но у Нади была своя квартира, ну, не своя личная, а родной сестры, и это все знали. И Надя там жила. От Вериной квартиры до госпитальной столовой, где питался весь медперсонал, было всего-то пробежать два двора. Но протопить Верину квартиру было трудно. Надя во вторую комнату дверь закрыла и завесила её одеялом. Но всё равно из-под двери сильно дуло. Вера с Сашей оставили для Нади дрова. У каждого жильца в подвале была клетушка для дров под замком. Дрова и до войны были большой ценностью. А сейчас, вообще, дрова стали золотыми. Некоторые клетушки стали взламывать и дрова воровать. Поэтому оставшиеся жильцы дома, а их осталось не больше трёх-четырёх семей, решили скинуться и поставить в подвале крепкую дверь с амбарным замком. Вообще, как считала Надя, дров должно было хватить на первое время. Но что такое «на первое время»? Надя старалась об этом не думать. В апреле 42 года по Невскому пустили трамваи. И Надя решила проведать свою комнату на Лиговке. Решить-то она решила, но выбраться было сложно. В госпитале была занята до позднего вечера. Так что собралась только в начале мая.

Вот он, Лиговский проспект. Редкий прохожий проплетётся вдоль домов. Деревянная дверь на входе в парадную исчезла. Верно, пошла кому-то из жильцов на дрова. По гулкой лестнице Надя поднялась на третий этаж. В коридоре двухкомнатной коммуналки было тихо. Соседи по коммуналке, девушки-сестры Фрида и Рахиль никак не давали о себе знать. Надя вошла в свою комнату. Хотя на улице сияло весеннее солнце, в комнате был полумрак. Окна, заклеенные бумажными полосами крест накрест, выходили в тёмный двор-колодец. Небогатая мебель была покрыта слоем пыли. Надя с тряпкой прошла на кухню. Жёлтая раковина под разбитым зеркалом. Из крана текла тонкая струйка ржавой воды. Надя повертела кран, и вода вообще перестала течь. Она вдруг вспомнила, что входная дверь в квартиру была не заперта. Да, да. Она отпирала только дверь в свою комнату. Стало тревожно, что с соседками? Надя осторожно постучала в комнату сёстрам. Не получив ответа, открыла дверь. Обе девочки лежали, накрывшись одеялами. Одна лежала на кровати, другая на диване. Видны были их головы в чёрных кудряшках. Надя наклонилась над одной, взглянула с тревогой на другую. Серые лица старых женщин. В одной из них Надя с трудом узнала восемнадцатилетнюю Фриду. Она была без сознания. Пульс еле улавливался. Надя подошла к другой сестре. Рахиль лежала на животе. Лицо её было повернуто к окну. Глаза закрыты. Руки её были спрятаны под одеялом. Надя сдёрнула с Рахиль одеяло. На Рахиль были надеты вязаная кофта и ночная рубашка. Ночная рубашка была задрана на спину. Байковые штаны спущены до колен. Ягодицы были оголены. Нет – одна ягодица была отрезана. Зияла чёрная рана с давно запёкшейся кровью. Надя почувствовала, как рвота подступает у неё к горлу. Она выбежала на лестницу. И её вырвало горькой желчью. На улице стало полегче. На Лиговке – редкие прохожие. Надя пытается остановить кого-нибудь, просит помочь: «Там девушка умирает, а другая мёртвая». От неё раздражённо отмахиваются: «В каждом доме умирают. На всех не напасёшься». И проходят мимо.

Вот с Невского заворачивает серая машина с красным крестом. Машина ещё не набрала скорость, Надя бросилась к ней. Машина тормозит. Из кабины тяжело вылезает пожилая женщина. «Ну что, тебе жить надоело? – устало говорит она. Надя сбивчиво рассказывает про своих соседок. Женщина стучит в кузов машины. Слышится мужской голос: «Чего там?» «Чего, чего. Хватит прохлаждаться», – сурово отзывается женщина. Из задней двери машины неловко вываливаются двое мужчин неопределённого возраста. Из-под их фуфаек торчат белые халаты. «Носилки?», – безнадёжно спрашивает один из них. Женщина, видимо врач, кивает головой. «Третий этаж, – торопливо заговорила Надя, – я тоже медсестра из госпиталя на Мойке». «Ну что ж, медсестра, и справлялась бы сама», – улыбается женщина. И Надя видит, что женщина совсем не старая. Может, не старше мамы. Вспомнила про маму, папу. От Гриши нет вестей. Стало тревожно и горько. Стояла на лестнице, пока выносили на носилках сестёр. Перед этим врач что-то проделала с Фридой. Было видно, что Фрида дышала. Но в сознание не приходила. Врач сказала: «Эту мы выходим». Мужики – санитары положили обеих сестёр валетом на носилки. Девочки худущие и росточка небольшого. Поместились на одних носилках. Живая и мертвая. Санитары сказали, чтоб не подниматься лишний раз на третий этаж. Надя заперла квартиру. Ключ повернула на два оборота. Теперь нескоро она здесь появится. Вот забыла спросить, в какую больницу повезли Фриду. Торопливо выбежала на улицу. «Скорая» уже уехала.

В тот день с вечера автобусы с ранеными всё шли и шли. В каждый автобус сначала входил врач. Начиналась сортировка раненых. С ранением ног в одну палату, с ранением головы в другую, с ранением в живот в третью. Были, конечно, раненые и в четвёртую и пятую палаты. Но с какими ранениями туда отправляли, Надя не запомнила. Она только обратила внимание, что некоторых раненых после осмотра врачом медсёстры и санитары, будто, не замечали, проходили мимо. Особенно запомнился мальчишка. Он не стонал, не кричал от боли. А только изредка открывал глаза и смотрел с невыразимой тоской на пробегающий мимо медперсонал. Надя спросила у Ларисы, почему оставляют этих раненых. Лариса шепнула: «Заберём в последнюю очередь, они безнадёжны. Умрут к ночи». «Как!» – Наде захотелось закричать. Но Лариса приложила пальцы к своим губам. Надя закашлялась, потеряв дар речи. Когда они шли к следующему автобусу, Лариса слегка попридержала Надю, чтобы отстать от группы санитаров и врачей. Прошептала: «Пойми, первыми мы забираем тех, которым при немедленной операции можно ещё спасти жизнь. А если будем заниматься безнадёжными, они все равно помрут, может, не сейчас, но на другой день. Но в этом случае помрут и те, кому вовремя не была оказана врачебная помощь». «Откуда у тебя всё это?» – лишь успела проговорить Надя. «Всё. Работаем. Я начинала ещё с финской», – услышала она резкий голос Ларисы. Только к ночи санитарки и медсёстры разнесли изувеченных воинов по палатам. Вера была хирургической медсестрой. И после изнурительной и тяжёлой обработки раненых она в первом часу ночи уже находилась перед операционным столом. В операционной лежали красноармейцы, которых надо было оперировать немедленно. От этого зависела их жизнь. Врач-хирург, Семен Петрович, взглянув на измученное лицо Нади, сочувственно проговорил: «Крепитесь, Надежда Константиновна». На раненых страшно было глядеть. Кто-то стонал, кто-то был без сознания. Кто-то исступлённо кричал. К крикуну подходила медсёстра, делала укол. Если это не помогало, выносили его в коридор. Смерть была нормой нынешней жизни. Жалость и сострадание к несчастным для врача-хирурга граничила с потерей профессиональных навыков. Нельзя отвлекаться на эти, слишком человеческие чувства. Хирург всегда несёт боль. Но за нею спасение и жизнь. «На войне, как на войне, – это неизменно твердил хирург Семён Петрович юным хирургическим медсёстрам, – чтоб руки у вас не дрожали. И глаза – чтоб не на мокром месте».