Семен Лившин - Поговорим о странностях любви

И я им завидую, хотя ты меня и упрекаешь в инфантильности.

Отец рассказывал, как однажды к нему привели одного тугоухого, которого задержали мальчишки. Дело было сразу после войны, слуховые аппараты делали не как сейчас — батарейка и проводки: большущие наушники, на груди ящик с электропитанием. Мальчишки приняли этого дядьку за немецкого шпиона-радиста и чуть не прибили. Пойди докажи, что ты глухой! Какая экспертиза — беднягу усыпили под наркозом и стреляли у него над ухом. Он не вздрагивал от выстрелов, тогда поверили. Выпустили, а через день снова поймали. Так и тягали, пока он не запасся справкой, что глухой.

Где мне взять справку для тебя? И какую? Ведь грешен! Я как тот командированный из анекдота, который давал жене телеграмму: «Но люблю я только тебя!» Если ты чувствуешь это и без телеграммы — хорошо. Нет — сведем все к моему эгоизму и распрощаемся на лето. А мы уж с ним, с эгоизмом, скоротаем отпуск как-нибудь вдвоем. Есть же на свете места кроме Усть-Рыбинска и закусь помимо грибов.

Целую.

С.

Эй, на материке!

Здесь не развита кустарная промышленность, а то бы прислал в подарок шкатулку с надписью, выложенной из ракушек: «Привет с острова Гадючий!» Тебе остается поверить мне на слово, что такой остров существует. Его можно накрыть одними клёшами, да и тех, считай, нет. Полгода штаны надевают здесь лишь по праздникам или перед приездом начальства, но все это так редко! Даже на утреннее построение личный состав выходит в одних плавках. Меня это сперва забавляло, но через неделю и я включился в общеостровную нирвану. Странное чувство: отъединенность и невостребованность. Мне не привыкать: для тебя я всегда — на острове.

Я приехал с подводно-археологической экспедицией. Они изучают прибрежные гроты и остатки затонувших кораблей, я — их носоглотки и барабанные перепонки: еще одна глава диссертации. Чуть не стал первой жертвой изучения: мне так понравилось под водой, что забыл вовремя вынырнуть. Наконец-то попал в свою стихию! Плывешь — как перелистываешь историческую книжку с картинками. Сережку бы сюда! Здесь жили древние греки, потом на Гадючем стояли римские легионеры. Дно усеяно обломками амфор, иногда в сети попадают и совсем целехонькие. Но груды современного хлама: размочаленные штормом деревянные балки, якоря, скрученные в узел железяки, обрывки цепей. А между ними извиваются черные змеи — бр-р! Вообще-то это просто морские ужи, говорят, вполне безвредные. Но когда в воде натыкаешься на стаю полуметровых змей, тут не до зоологии. Стоит аспиду показаться на берегу, как в каждом островитянине просыпается Георгий Победоносец. Гадов избивают так яростно, что остров вот-вот придется переименовать в Безгадный.

Из экзотической флоры и фауны (как всегда, я забыл, кто из них растения, а кто наоборот) тут еще живет Юлечка. Самая прекрасная женщина острова, ибо единственная. Ее муж, мичман Сахно, наблюдает за течениями, за откормом своих свинок, а главное, за тем, чтобы личный состав не уединялся с Юлечкой. Личный состав можно понять: на Гадючий месяцами не попадает не то что женщина, а угольная баржа. Но где уединишься на этом скалистом обломке Отечества, который насквозь просматривается и прослушивается? Поэтому ребята с нетерпением ждут вечера, когда крутят кино, и долго препираются из-за того, кто сядет рядом с Юлечкой. Один фланг прикрывает собой мичман Сахно, с другого же при благоприятном стечении обстоятельств можно погладить Юлечкину коленку или ущипнуть гладкий бок. По-моему, ей совершенно все равно, но мичман бесится! Полсеанса он следит не за экраном, а за неприкосновенностью супружеских границ. Поймает кого-нибудь на месте преступления и по привычке разражается самой страшной флотской угрозой: «Оставлю без берега!» А здесь и так все списанные на берег, и берег — вот он… Это не помогало, и Сахно приказал, чтобы кино крутили при включенном свете. Номер не прошел. Во-первых, движок стараются зря не включать: неизвестно, когда привезут солярку. А во-вторых, смотреть одни и те же затертые ленты по двадцать раз, да еще при электричестве — даже для острова Гадючий это слишком. Но мичман стоял на своем и поплатился за это. Одна из его лучших свинок вскоре пала жертвой неизвестного злодея. Через день и другая. Этого Сахно снести не мог. Кино снова стали крутить в темноте, но Юля туда больше не ходит: они смотрят телевизор. Он принимает только Румынию, да и ту почти без звука: вокруг столько радаров и локаторов, что по количеству помех на один телевизор наш Гадючий занимает первое место в мире. У румын же в передачах не столько действуют, сколько поют — поди догадайся, о чем!

Но Юлечке и это все равно. Она живет вяло, невнятно, как сквозь сон. Все, что происходит с ней и вокруг нее, принимает как естественное и неизбежное. Неужто это и есть счастье: отсутствие желаний? Муж вдвое старше ее, но они проживут сто лет и не поссорятся. Так что его ревность скорее традиционная, уставная. Почему эти двое так занимают меня? Как человек, у которого родился ребенок, начинает приглядываться к встречным детям, так и я высматриваю в самых разных парах что-то сходное — и, представь, углядел в Юлечке и Сахно нас с тобой.

По странному (впрочем, что может быть странного на этом острове?) стечению обстоятельств это случилось в мой день рождения. Хорошо, что он пришелся на Гадючий, иначе я извертелся бы в ожидании твоего письма или хотя бы телеграммы, а здесь и надеяться не на что. Лучше поздравь меня с Днем медработника. Легальный повод черкнуть несколько ласковых слов. Табельный день, табельная нежность.

Но вернемся к именинам. По случаю моего тридцатилетия личный состав вручил мне шикарный нож для подводной охоты и здоровенного катрана. Это настоящая акула, только маленькая, с метр. Мясо у нее противное, а печень вкусная и, главное, ритуальная: фирменное блюдо для посвящения в аборигены острова. Поздравляю: теперь у тебя есть знакомый гадючник!

Пытался осознать значительность момента: как-никак, позади тридцать лет, лучшая половина жизни. Но моя жизнь теперь делится иначе: до встречи с тобой и после нее. И если бы сегодня я вдруг не вынырнул из моря или свалился бы со скалы, то единственно правдивой эпитафией мне было бы: «Он любил Ванду». Хотя, скажу тебе по секрету, умирать совершенно не хочется. Не боязнь смерти — неимоверная вдруг появилась тяга к жизни.

Мы поорали песни и разбудили половину моря. Потом веселье иссякло, гитару сломали, все притомились… Тут я и услышал, как Юлечка тихонько поет: «Ах, ты идешь, ногою льдинку гонишь ты, ах, я иду, меж нами метров сто, ах, ты идешь и ничего не помнишь ты, ах, я иду, иду и помню все…»

Значит, что-то бередит и ее, румяную, пухлую, сонную? Память? Ожидание? Какая ночь, Ванда!