Семен Лившин - Поговорим о странностях любви

Мичман давно заснул, расклинившись ногами и руками по морской привычке — чтобы не выпасть из койки во время качки. Но к Юлечке никто не приставал. Мне вдруг захотелось поговорить с ней о тебе, о том, почему ничего у нас не получается… Но слишком слитно все было вокруг: мерное хрупанье волн, по-лошадиному жующих охапки песка, татаканье движка, красный глаз маяка, который завистливо косится на вереницу огней, всю ночь плывущих из одного никуда в другое, жутковатый скрип радаров, беспрерывно выкачивающих информацию из неба и моря, обломок амфоры, ставший кормушкой для свиней… Начни об этом говорить, и все исчезнет, растает, уйдет на дно…

Как я кляну себя за то, что в твой краткий приезд тратил время на суету, беготню, а не запасался тобой на целую жизнь вперед! Ненавижу тебя! Ты мешаешь мне видеться с тобой! Ненавижу твои платья, свитера, кофты, которые прячут от меня твое теплое и спокойное тело. И кольца ненавижу: зачем они закрывают от поцелуев узенькие полосочки твоих пальцев?

Крепко зажмуриться, представить тебя здесь, на острове. Плавать бок о бок в прозрачной медленной воде, плавать, пока к вечеру она не приобретет цвет старого муската (Гомер так и называл это море: «Винноцветное»), отогреваться на песке, где соскучившийся по галантности ветер наперегонки со мной будет перелистывать твой детектив; или нет, — просто лежать рядом и смотреть на тебя и легонько сыпать на твою безмятежно-смуглую спину меленький песочек, он, конечно, слетит, как только ты потянешься за бумажкой для облезающего носа, но разве это может обескуражить человека, обладающего запасами в миллиарды песчинок; мы лежим на берегу древнегреческой бухты; мы как живые, но разомлевшие от зноя песочные часы, вдруг вскрикивает сирена, ты вздрагиваешь, но это еще не война, а сигнал на обед, мы медленно идем к столовой, на твоих плечах веснушки, как новенькие лейтенантские звездочки, небо над тобой сине́е, чем над всеми, а штурманы судов, днем и ночью ползущих мимо острова, сворачивают шеи и штурвалы, стараясь хоть чем-нибудь привлечь твое внимание или просто встретиться взглядом с твоими глазами, от которых море у острова стало отсвечивать зеленоватым… сколько столетий подряд одни и те же банальности приходят в голову людям на этом куцем скалистом обрыве, но пока ты идешь рядом, история начинается снова; впереди Троянская война, нашествие гуннов и открытие Америки; и мы снова встретимся, и будет лето, и оно сгорит дотла, как и не было, значит, не будет.

Я иду чуть сзади тебя и размышляю: зачем природа так неразумно щедра? Нужны ли двум все одинаково видящим людям две пары глаз? Зачем нам, слышащим одно и то же, две пары ушей? Нужен ли «нос-ты» и «нос-я», если они улавливают один и тот же запах? Оставьте каждому из нас только губы и руки. Оставьте нас вдвоем. Оставьте!

А лучше не приезжай. Скоро здесь начнутся затяжные штормы и дожди. Волны захлестывают так далеко, что приходится идти, держась за веревки, которые протянуты к маяку, столовой и к туалету. Воздуха нет, одна водяная пыль, скалы вздрагивают от ударов. Кажется: лопнут эти веревки, и наш островок сорвется с места и понесется, заваливаясь под крутую волну, до самого Гольфстрима. Да и без курева тебе будет трудно. Его привозят редко, личный состав охотится за чинариками, выковыривает их из щелей между скалами. Тем же заняты и полудикие овцы, для которых окурки привычнее травы; ее давно выжгло солнце и высолило море. Но, господи, как бы я хотел остаться с тобой здесь!

Пойду-ка лучше нырну. Вдруг повезет: выловлю бутылку, чтобы запечатать в нее это бесконечное письмо. А то допишусь до того, что оно и в бочку не влезет.

Что еще? Будь счастлива. Или, по крайней мере, здорова.

Твой Саша

Здравствуй, родная!

Вот я и прибыл на Большую землю. Первым делом навестил почту и больницу. Как и следовало ожидать, писем нет, а болезни есть. Опять захворал полковник Котя. Надюшка пустила слух, что это одна видимость: ради того, чтобы получить вторую группу инвалидности и пенсию. Но для этого он выглядит слишком скверно. Нехорошие у меня предчувствия.

В остальном жизнь ослепительна. Целый день наслаждался городом, слонялся по улицам, ездил в троллейбусах, покупал у бабки на углу семечки, а у ее конкурентки — козинаки. Они были завернуты в старый, но такой новый для меня «Огонек», ел и читал часа два. Благодать! А напоследок дал себе ударную дозу кинематографа.

То ли я отвык от новых фильмов, то ли за время моего отсутствия это искусство ушло слишком далеко вперед, но я сидел и тихо помирал. Эх, нет здесь ребят с Гадючего: такой фильм можно смотреть и без Юлечки! Оказывается, теперь не только в Голливуде, но и у нас женщины под одеждой голые. И не какие-нибудь там Кабирии, а даже директора фабрик. Конечно, они шастают нагишом не просто так, а как бы доказывая, что ничто человеческое им не чуждо. Появились и всякие ужасы: катастрофы, пожары, извержения, причем даже с травмами средней тяжести. Кое-кто слегка заблуждается, чего-то недопонимает и вообще ходит в джинсах. Но к концу второй серии все становится на свои места. Ребята и девчата из первой серии — они только с виду голые или в джинсах, да и заблуждались они из лучших побуждений. Протрубит труба, и сразу все станут истинными и искренними. Пусть при ликвидации аварии кто-то чуть-чуть обгорит или сломает руку-другую, не беда: в загсе за него распишется друг, и все с улыбками и цветами побегут навстречу новым испытаниям, которые мужественно розовеют вдали.

Да что я? Ну шито все белыми нитками, ну муляж героя сражается с муляжом опасности, но ведь сидишь и смотришь! А пацаны, те бегают по три раза: интересно. Какие актеры, какие съемки! Потому и веришь, что невсамделишная, искусственная жизнь со всех сторон так плотно обросла привычной, знакомой и похожей, нашими обычными ситуациями, песнями, бытом. Знаешь, когда дикий виноград густо обвивает проволоку, от этого она кажется тоже зеленой и живой, еще чуть-чуть, и пустит тоненькие стальные побеги… А может, так и случится? Неживое прирастает к живому, становится его частью. Под бетонными столбами появятся грибы-подбетонновики, все переплетается, срастается, и уже никто не разберет, как было вначале… Я снова вспомнил ту женщину на похоронах, ее крик: «Она живая! У нее теплые ручки!»

Обмануть можно только того, кто хочет поверить в обман. А иногда так хочется! Недавно вычитал у Трифонова: «Он смотрел в окно и думал: почему почти уже нет? Какой вздор. Так не бывает. Не может быть «почти жизнь» или «почти смерть». В том-то и дело, что может! И тянуться она может долго-долго: пока мы мчимся на работу и с работы, не понимая, не успевая подумать, зачем и куда, потому что время нас несет и заставляет беспрерывно что-то делать, как в настоящей жизни: бьется сердце, поднимается и опускается грудь, пульсирует кровь, но все это механически, и это длится годы и годы, а может и оборваться в любой момент, но никто не знает когда, и поэтому есть надежда на… на все.