Семен Лившин - Поговорим о странностях любви

Видишь, что значит пожить на полуобитаемом острове. Когда это рядом, то привыкаешь, а стоит отойти в сторонку хоть немного…

В нашем с Пашей кафе, в «Солнечном», есть один чудик, вечно бормочет стихи. Одно сейчас вспомнил:

Ах, тебя бы сюда, Ванда! Но ты стоишь на другом конце земли и дышишь на замерзшее стекло. Зачем? Мне все равно не пролезть в этот протаявший кружок. Только прижаться губами с той стороны.

Я тебя целую и люблю.

Да здравствуют межведомственные совещания — высшая форма существования белковых тел!

Пишу, а перед глазами неизвестный, но уже благословенный город Пенджикент, где намечено ваше совещание. Какое замечательное название: Пен-джи-кент! В нем урюки, арыки и ты. Четыре дня вместе — с ума сойти! Бейте в барабаны и в эти, как их, в тимпаны! Раздайте детям леденцовых петушков на палочках и объявите амнистию! Если некому, срочно кого-нибудь арестуйте и тут же выпустите на свободу! Четыре дня!

Азазелло иронически поглядывает, как я мечусь по кухне с твоим письмом. Он прав: в последний момент все опять пойдет прахом. Чума, самум, цунами, басмачи, ты потеряешь свои любимые темные очки, без которых с места не стронешься, — сколько возможностей для невстречи! Вандочка, голубчик, пусть хотя бы мысль об обещанных мною ста порциях мороженого приведет тебя в Пенджикент! Съешь все разом, опять застудишь горло, опять попадешь в больницу, я сделаю тебе операцию… и все вернется на круги своя.

Мы, наверно, потом будем вспоминать эти дни ожидания как лучшие в своей жизни, но пока (зачеркнуто).

Полно. До встречи осталось двенадцать дней. Вру, 11,5: у тебя день начинается на полдня раньше.

Целую и бегу отпрашиваться с работы. Бедные мои больные! Ей-богу, отслужу вам!

С.

Так непривычно!

Ты лежишь в двух метрах от меня и спишь. Ветер шевелит занавеску, а я сижу на подоконнике и по привычке пишу тебе письмо.

Представляю, как ты фыркнешь, когда завтра в самолете найдешь это письмо среди еще свежих лепешек! Одну я, правда, украл у тебя и спрятал. Здесь, в Средней Азии, есть такой обычай: когда уезжает близкий человек, на пороге дома ему дают надкусить лепешку, потом ее заворачивают в чистую тряпицу и хранят до его возвращения. В некоторых домах такие лепешки лежат еще с войны. Но я надеюсь, что нашу мы доедим еще прежде, чем она успеет зачерстветь.

(Ты что-то сказала во сне, кажется, позвала меня. Так тихо, так жалобно, как никогда не говоришь наяву. Какая же ты настоящая?)

Мы еще не расстались, а я уже скучаю по тебе. Мне мало тебя живой, тихо дышащей, и я жадно уничтожаю свой НЗ: воспоминания об этих четырех днях в Пенджикенте.

На всякий случай я настраивался на то, что ты не приедешь, но тем сильнее ждал самолета. Трап не подгоняли минут двадцать, а может, и год. Потом не было автобуса. Потом пассажиры медленно-медленно выходили из автобуса и плелись к выходу. Первая группа, вторая… Оставалась еще маленькая кучка. Я понял, что тебя нет и там. И пожалел, зачем я не близорук: можно было бы вглядываться в расплывчатые силуэты и до последней секунды надеяться, что ты все-таки прилетела. В этой группе были и женщины. Я мысленно делал их фигуры то стройнее, то полнее, подгонял черты лица, как на фотороботе, лишь бы одна вдруг оказалась хоть отдаленно похожей на тебя.

Конечно, все это бессмыслица: если людям хочется быть вместе, то часом раньше или позже… Но я загадал (уже который раз!): прилетишь — все будет хорошо. И слонялся весь день по аэропорту, как дурак, со своими розами (потом ты усмехнешься: «Розы — это так жарко!»). Следующий рейс, которым ты могла прилететь, был через сутки, но ты совершенно алогично возникла откуда-то из Кургана или Иркутска.

Когда мы поженимся, я специально буду отсылать тебя в командировки, чтобы видеть, как ты прилетаешь. Тебе так идет утыкаться носом в цветы! Потом ты очень правдиво изобразила, как я иду с тобой по аэропорту, победно озираясь по сторонам: не собирается ли кто отбить тебя? Я бы и сам отбил, чтобы лишний раз почувствовать, что ты моя. Нет — со мной. Стать чьей-нибудь ты не способна при всем своем желании. Ну и ладно! Ходи сама по себе, но рядом со мной.

(Ты опять вздрогнула, пальцы поползли по простыне. Не верится, что через год мы будем мирно читать перед сном в постели или вместе смотреть по телевизору какую-нибудь муру, но может ли она быть мурой, если смотришь ее вместе с тобой?)

Я приготовился к тому, что ты опять выставишь меня, но решил: на этот раз клянчить не стану. Ты, наверное, все поняла и нарочно дразнила меня, посылала то за водой, то за сигаретами. Приношу — темно! И на подушке твоя смуглая рука со светлой полоской от часов. Ах, Ванда! Как мне хочется разбудить тебя!

Помнишь пенджикентский музей, выставку древних блюд? Там ходил слепой узбек с сыном. Он расспрашивал мальчика, где что изображено, тот подробно пересказывал ему. Так и я теперь гляжу на все твоими глазами.

Я вижу маленький базар — оранжевый, желтый, зеленый, красный, огненный — наборы для плова; свисающие узкие полиэтиленовые мешочки со жгучей корейской капустой — чимчой, бруски сладко блестящих вяленых дынь в красных и черных прожилках: совсем, как колонны в метро «Маяковская» (если бы метро вправду было такое, ты слизала бы эту станцию за день!); вижу в глубине двора маленький голубой минарет, ты сказала: «Карманная мечеть»; закопченный медный кувшин для мытья рук, который привязан на заднем дворе чайханы; старые, скрепленные проволочками фарфоровые чайники — чем почетнее гость, тем чайник дряхлее; аистов на высоком сером карагаче, я перемигнулся с ними насчет доставки на дом будущих Александровичей и Александровен; вижу кладбище, чем-то смахивающее на спортзал: кое-где на старых могилах стоят лесенки, как шведская стенка, может, по ней покойник должен взбираться на небо; у нынешних нет надежды и на это, вместо лестниц — гладкие надгробные плиты, на которых высечены профессиональные символы умерших, особенно часто повторяются бухгалтерские счеты с трагически отброшенными костяшками, по числу прожитых лет; откуда здесь столько бухгалтеров и экономистов, что же они считали-пересчитывали в маленьком сухопаром Пенджикенте, который сконфуженно жмется к горам, в древности — столица, шумный караванный город, а теперь захудалый райцентр, предпочитающий забыть о своем прошлом, чтобы не унижаться сравнением тех прежних дворцов и караван-сараев с сегодняшними домишками, плотными и желтыми, словно загустевшие комки зноя; вокруг них лежит зной, еще не сжавшийся до каменности, но уже такой вязкий, что твой самолет разбежится и не сможет взлететь, застрянет в синем плотном воздухе, застынет в нем, как жук в прозрачной пластмассе, знаешь, бывают такие набалдашники в машинах у водителей-пижонов; ты выйдешь из монотонно жужжащего самолета и останешься здесь до зимы, когда воздух остынет и потеряет свою плотность; ввечеру мы будем медленно гулять по главной улице Пенджикента, и машина-поливалка, поравнявшись с нами, почтительно опустит свои струи, чтобы не забрызгать твое вишневое платье: высшая степень уважения, которую здесь оказывают только аксакалам да начальнику ГАИ; покончив с ежедневным приемом больных, я буду сидеть на крылечке, слушать, как ты гремишь кастрюлями, медленно грызть соленые урюковые косточки, похожие на миндаль, а луна…