Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

К столу подсела певичка из кабаре — Рези Лангер — и сказала Михаэлю что-то лестное о «Разбойничьей шайке». Шмидт обернулся к Михаэлю:

— «Разбойничья шайка» имеет успех, правда? Рези, душенька, скажи, какая книга лучше — «Карлос и Николас» или «Разбойники?»

— О, «Карлос и Николас» — прекрасная книга, но «Разбойничья шайка» тоже прекрасная книга.

Шмидт ткнул указательным пальцем в грудь Михаэля:

— Теперь ты сам слышал: «Карлос и Николас» будут жить года, а «Шайка» — просто белиберда. Твое здоровье, брат! — Вечер затянулся до шести утра.

А через два дня Лиза и Михаэль, увлеченные людским потоком, шли по Унтер-ден-Линден к Шлосплацу, где чернело сплошное море людских голов, а самые горячие уже готовы были стать на голову. Был жаркий день, 4 августа 1914 года.

Кайзер Вильгельм II в парадном мундире вышел на балкон. Он обратился к морю голов и сказал, что объявил войну и что не знает больше никаких партий, а знает только немцев.

Мертвую тишину разорвал неистовый рев восторга. Лиза всхлипывала. Михаэль побелел. Много ли жен и матерей плачет сейчас по всей Германии? Или одна только Лиза?

За молнией, сверкнувшей на Шлосплаце, ударил гром на полях сражений. Кончилась одна эпоха. Началась другая — эпоха уничтожения. Небо и земля прогневались. Тридцать восемь лет спустя, в 1952 году, когда над миром нависла опасность третьей мировой войны, войны атомной, грозящей уничтожить жизнь на земле, Михаэль сказал себе, что XIX век кончился не тридцать первого декабря 1900 года, а 4 августа, в тот час, когда облаченный в мундир преступник вышел на балкон.

Лиза и Михаэль, все еще увлеченные людским потоком, покинули Шлосплац. Два инородных тела среди безумцев, они шли, опустив головы, молча, не глядя по сторонам, и боялись высказать вслух то, что им говорило сердце, чтобы безумцы не сочли их безумными и не уничтожили их.

На вокзале Фридрихштрассе они поднялись на перрон, там было уже полно солдат в походной форме. В дулах винтовок торчали букетики цветов. Женщины плакали. Из подходившего поезда донеслась солдатская песня: «Утри-ка слезы наждаком».

В первых боях молодые добровольцы гибли тысячами. Спившийся студент Фриц, другой студент — Козлик, один из членов группы «Голубой всадник» и три многообещающих молодых поэта, завсегдатаи Западного кафе, были убиты в первых же боях. Воинственный угар бушевал над мертвыми. Гигантские заголовки газет сообщали о потерях французов.

Один из наиболее популярных театральных критиков Берлина как-то после премьеры явился в Западное кафе во фраке. Концы его рыжеватых усов были закручены вертикально до самых ноздрей. Губы у него были розовые. Критика встретили аплодисментами, — вчера он опубликовал в газете свое новое стихотворение о войне.

Британца — пинком, француза — штыком, Ивана — ядром.

Михаэль с ненавистью посмотрел на этого пошляка, который мог бы вести себя поумнее. Ни англичане, ни французы, ни русские не сделали Михаэлю ничего дурного, а вот учитель Дюрр как раз был немец. Он подумал: «Десять тысяч Дюрров по всей Германии готовили своих учеников не для жизни, а для казармы, для войны, для смерти — из этого можно было бы сделать отличное стихотворение против власть имущих и против безумия нашего времени».

Четвертого сентября 1914 года на квартире у Михаэля собрались немногочисленные противники войны, жившие тогда в Берлине, среди них — поэт Рене Шикеле, философ Отто Бук, писатель Макс Брод и испанский журналист Альварес дель Вайо. В кровавом, окутавшем мир тумане они тщетно вопрошали — как же можно прекратить войну, если ее нельзя прекратить ни словом, ни пером? Ведь и социал-демократы проголосовали за военные кредиты.

Когда в битве на Марне с 9 по 15 сентября 1914 года Гальени опрокинул стратегический план Шлиффена, считавшийся непогрешимым, никто в Германии не подозревал, что война уже в сущности проиграна. Все больше становилось вдов, все больше матерей и невест надевало траур, списки убитых — пал на поле чести — заполняли газетные полосы, длинные составы везли раненых. Военный угар достиг апогея.

Молчали солдаты, приехавшие в отпуск с фронта, молчали калеки.

Михаэль заканчивал свою книгу «Причина». Уже задушен учитель Дюрр. Убийца уже объяснил суду присяжных, почему он убил Дюрра, он уже приговорен к смерти.

Михаэль сидел в Западном кафе и пытался описать последний час перед казнью. Возле его столика стояло четыре человека. Среди них — тот самый журналист, который подарил Михаэлю дубовый стол. Битых полчаса они с восторгом говорили о войне; у Михаэля уже задрожали губы от волнения и с трудом подавляемого гнева. Но его красноречивые взгляды не производили на четверых энтузиастов ни малейшего впечатления.

И вдруг он увидел, как возле входной двери, там, где вывешивают биржевые бюллетени и военные сводки, под радостные клики обнимаются седые биржевики. Он решил, что кончилась война. Было 7 мая 1915 года.

Журналист, очень добродушный человек — позднее, после войны, он стал редактором социалистической газеты, — поспешил к вывешенному объявлению. Вернувшись, он вне себя от восторга заявил: «Мы потопили «Лузитанию» с тысячью ста девяноста восемью пассажирами». Потом добавил: «Потопление «Лузитании» — это величайший подвиг во всей истории человечества!»

Михаэль обладал достаточно богатой фантазией, чтобы представить себе, как это выглядит, когда 1198 человек в непроглядном мраке тщетно борются за жизнь и беспомощно идут ко дну; он потерял поэтому последние остатки самообладания, встал и, не говоря ни слова, ударил журналиста по лицу. Все вскочили со своих стульев.

Михаэль вышел из кафе сквозь строй враждебных взглядов. Он тотчас отправился домой, уложил маленький чемоданчик и уехал в Швейцарию.

На другое утро к нему на квартиру пришли два полицейских в штатском. Они спросили у Лизы, где Михаэль, и предъявили ей ордер на арест.

В ослепительно чистом городке Цюрихе, который сросся воедино с окрестным пейзажем, ровные улицы вдруг начинают карабкаться в гору, там, где строитель, соблазнившись рельефом местности, возвел дома на зеленых холмах; с холмов открывается вид на далекие снежные вершины и вниз, на озеро, где хозяйничают чайки. В солнечные дни преобладающий цвет городка — зелень деревьев и теплая белизна домов, расцвеченная всеми красками жизни.

Михаэль еще ни разу в жизни не бывал за пределами Германии. Здесь словно в самом воздухе было что-то такое, чего нет в Германии: люди на улицах держались по-другому, по-другому смотрели, и выражение лица у них было спокойное. Казалось, что естественное право человека — жить и быть таким, каков он есть, — швейцарцы считали само собой разумеющимся. Значит, это и есть свобода? Здесь не видно было гнетущей нищеты, от которой сгибается спина и гаснет взгляд. Здесь даже у водителя трамвая был здоровый цвет лица и ясные глаза. Может быть, здесь разумнее распределялись жизненные блага? Так или иначе, но здесь, в демократической Швейцарии, люди, казалось, могут свободно дышать.