Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Жасмин уже отцвел. Дни стояли ясные и теплые, но Матильда вдруг обнаружила в саду желтые листья. Время от времени с каштана падали зеленые колючие шары — они лопались на лету, высвобождая блестящие, коричневые ядра, которые катились по дорожке, посыпанной гравием.

Однажды утром Матильда забрела с коляской к гаражу в самом дальнем углу сада, — здесь она бывала редко. Дворняжка не забыла участия и ласки Матильды, единственной ласки, которой одарили ее двуногие — враги собачьего рода. Она поднялась навстречу Матильде, вперив в нее странно неподвижный взгляд.

Матильда остановилась.

— Поди сюда! Поди, — крикнула она.

Собака сделала несколько шагов ей навстречу, но потом, задрожав всем телом, замерла на месте.

Подзывая собаку, Матильда вдруг придумала ласкательное имя для нее.

— Поди сюда, Пчелка, поди же сюда! — кричала она. Согнувшись в три погибели, собака заскулила, но не двинулась с места. Ей страстно хотелось подойти к Матильде. Но она никому и ничему не верила.

Присев на корточки, молодая женщина поманила собаку рукой:

— Поди сюда, милая Пчелка!

И тут собака подползла к Матильде, волоча брюхо и морду по земле и ударяя хвостом о гравий. Матильда почесала ее между ушами.

— Вот видишь, теперь совсем другое дело.

Собака поднялась; казалось, мир вокруг нее преобразился. Положив лапы на плечи своей хозяйки, присевшей на корточки, и собрав кожу на лбу в глубокие морщины, она от страшного смущения обратила взгляд куда-то в сторону.

Когда Матильда пошла обратно, глаза собаки растерянно забегали — она не знала, бежать ли ей за хозяйкой или же остаться с тремя черными, круглыми, как шарики, щенятами, любопытно глядевшими вслед молодой женщине.

— Возвращайся к ним, — сказала Матильда, — и выполняй свои обязанности. Кто-кто, а я тебя понимаю.

Выпал первый снег и снова растаял, не успев лечь на землю. Вскоре ночи стали холодные, и однажды утром сад проснулся в белом уборе. В сочельник Уэстон сделал себе подарок — он положил готовую рукопись первого тома «Истории Англии» под елку, которую Матильда наряжала для маленькой Барбары.

Через неделю после своего первого дня рождения, когда деревья опять стали черные и мокрые и на них уже появились крошечные прямые, как копья, зеленые побеги, Барбара заболела дифтеритом. Врач объяснил, что эта болезнь претерпела одну из самых разительных метаморфоз, какие только знает медицина. Лет десять назад смертность детей от дифтерита была очень высока, в некоторых местностях, например в Энгадине, она достигала пятидесяти процентов. Врачи были беспомощны. Даже трахеотомия, то есть оперативное вмешательство, применявшееся в крайних случаях, не спасало больного ребенка. Но потом вдруг все стало иначе. О причине этой перемены науке ничего не известно; как бы то ни было, дифтерит сейчас не более опасен, чем другие детские болезни.

Матильда успокоилась. В первые дни болезнь протекала так, как предсказывал врач. Но на пятую ночь Матильду разбудили жалобные прерывистые стоны. Три последующие ночи Матильда вовсе не смыкала глаз. В последнюю из этих ночей врач по ее просьбе не ушел домой. Уэстон, как маятник, ходил взад и вперед по кабинету, где сидел усталый врач, который в конце концов задремал на кушетке.

Матильда сидела в детской у кроватки больной девочки. Час назад врач показал ей сплошные налеты на гландах ребенка. Ничего не помогало — даже вливания сыворотки Беринга. Все горло опухло. Ребенок дышал с трудом. Пылающая головка безостановочно металась по подушке.

После нового осмотра врач сказал Уэстону, что надежды нет. А на вопрос Матильды он только участливо пожал плечами и снова прошел в кабинет.

Голова Матильды упала на грудь. Ей казалось, что она проваливается в какую-то пропасть. Но вот она уже сидит на самой верхушке церковной колокольни, крепко ухватившись за золотой крест, — перед ней расстилается незнакомый город, далеко-далеко на самом горизонте всходит маленькое кроваво-красное солнце… В эту минуту Матильда проснулась. Уже наступили сумерки. Матильда взглянула на девочку. Девочка была недвижима. Ни кровинки в лице. Матильда хотела кинуться в соседнюю комнату за врачом, но потом, в диком страхе, протянула руки, вынула ребенка из кроватки и прямо в одеяльце отнесла его к окну. Сквозь шерстяное одеяло Матильда ощутила теплоту детского тельца, и надежда, словно нож, вонзилась ей в грудь. В это мгновение девочка открыла глаза, огляделась вокруг и, нагнувшись, радостно гукая, схватила ручонками занавеску.

Спустя долгое время Матильда сказала Уэстону: «Я никогда не смогу описать чувство, которое испытала в ту секунду».

Оставив вместо себя Марию, Матильда легла в кровать и проспала без просыпу двадцать часов. Потом она прибежала в детскую в одной ночной рубашке и увидела, что Барбара сидит на постельке и, совершенно поглощенная своим занятием, ударяет коричневым целлулоидовым негритенком о деревянные края кровати; казалось, в детской ничего не произошло.

Всю болезнь Барбары Матильда держала себя в руках; даже в последнюю ночь, самую страшную ночь в ее жизни, она бессознательно, словно исправная машина, выполняла все то, что было необходимо.

Но сейчас, увидев самозабвенно играющую девочку, Матильда потеряла всякую власть над собой. Она заперла дверь спальни, кинулась на кровать и отчаянно зарыдала. Чтобы никто не услышал ее крика, она укуталась с головой в одеяло. Тело Матильды дрожало и изгибалось в страшных конвульсиях. Она даже не пыталась унять их. Отдав себя во власть этой внезапно налетевшей бури, она хотела выплакать все свои безумные страхи и тревоги.

На следующий день Уэстон заметил, что когда Матильда смеется, — а она смеялась часто и иногда совершенно беспричинно, — на ее лице появляется какая-то новая черточка — след, оставленный жизнью.

30 июня 1934 года, когда Уэстон и Матильда пили кофе под тенью огромного каштана с развесистыми ветвями, на лужайке, сплошь усыпанной бело-розовыми кудрявыми цветами, в саду неожиданно появился немецкий историк. Год изгнания состарил его на много лет. Морщины вокруг рта стали глубже, волосы поседели. Он так и не сумел построить себе новую жизнь в Англии. Сейчас историк был гостем Уэстона — вместе с женой и сыном он поселился в маленьком семейном пансионе на берегу озера.

Историк взволнованно размахивал газетой. Его темные, как вишни, глаза сверкали. Положив на стол экстренный выпуск газеты, он сказал:

— Пожалуй, это конец!

Уэстон и историк долго обсуждали, к каким последствиям может привести расправа, учиненная властителями Германии над их бывшими сообщниками; в конце концов они сошлись на том, что в последующие сорок восемь часов все должно решиться; если генералитет захочет, он может с помощью армии разгромить и отстранить от власти временно дезорганизованную нацистскую партию. Все зависит от того, считает ли генералитет, приведший нацистов к власти и поддерживающий их, полезным дальнейшее существование нацистской партии для перевооружения Германии. И еще — оба историка спрашивали себя, сумеет ли воспользоваться этой ситуацией порабощенный немецкий народ?