Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Сегодня за их столом сидел также и Михаэль — в школе живописи он познакомился с Софи и вызвался сопровождать ее в кафе, где ни разу до того не бывал.

В переполненном зале все внезапно стихло — словно появилось привидение. Кельнер Артур — Наполеон в своей империи, — вытянув подбородок, обвел взором замерших гостей. Бледный человек, проходя мимо доктора Крейца, сказал ему:

— Фрейд — чепуха! Сплошная чепуха!

И снова — так же внезапно — поднялась буря голосов. Скручивая папиросу из чая пополам с табаком, доктор Крейц улыбнулся и сказал своим почитателям:

— Многим в наши дни откровения Фрейда еще кажутся чепухой; я лично считаю, что учение Ницше, восполненное Фрейдом, окажется самой счастливой находкой двадцатого столетия.

Долговязый русский решительно сказал:

— Не подлежит сомнению, что Ницше и Фрейд дадут нам возможность расчистить дорогу свободному от комплексов и предрассудков сверхчеловеку. И это — самая жгучая проблема нашей эпохи. Когда мы разрешим ее, мы сможем жить опасной жизнью в разреженном воздухе. — Он подпер голову ладонью. — Есть, правда, одно препятствие — одно, но очень серьезное, крайне серьезное, — это христианство.

Анархист, уверенный в торжестве своих идей, гордо возразил:

— Ницше расшатал основы и подорвал устои христианства.

Русский облегченно вздохнул:

— Ах да, я и забыл.

Доктор Крейц, явно проглотив какое-то ядовитое замечание, наморщил лоб, точно у него разболелась голова от болтовни его чересчур умных учеников.

Михаэль, впервые услышавший имена Ницше и Фрейда, не понимал ни единого слова. Чтобы скрыть свое невежество от Софи и ее друзей, он сделал вид, что неожиданная боль отвлекла его от разговора, и схватился за правую руку, которая до сих пор не отошла после малярничанья.

Анри Ринг, молодой француз, снимавший студию вместе с Михаэлем, вошел в зал и уселся верхом на стул, скрестив руки на спинке стула и уткнувшись в них подбородком. Доктор Крейц любезно спросил у него, почему вместо Парижа он предпочитает жить в Мюнхене. Анри, на веснушчатом личике которого все было четырехугольным, даже рот, ответил с довольной улыбкой, не отрывая от рук четырехугольный подбородок:

— Моей матери сорок пять лет, а на вид ей не больше двадцати пяти. Ясное дело, что такой взрослый сын ей ни к чему. Это подорвет ей всю коммерцию. Она у меня шлюха. — Анри было шестнадцать лет.

Русский многозначительно взглянул на анархиста, словно они присутствовали при рождении юного, лишенного предрассудков сверхчеловечка.

Артур молча протянул Анри счет, а когда Анри отвернулся, сказал ему:

— Я хочу получить свои деньги, это логично. Я женат, и у меня четверо детей, это логично.

Анри ухмыльнулся и ответил:

— Значит, вам не надо было жениться, это логично, — но Артур уже подхватил свою салфетку и заспешил к двери — там только что появились новые посетители, солидные буржуа, которые явно могли заплатить за кофе.

Доктор Крейц вскочил, как будто рядом с ним ударила молния. Все встали. Артур подбежал и почтительно поклонился, когда доктор Крейц сказал ему:

— Запишите все на мой счет.

Это был вполне благонадежный клиент. Жена Крейца заглядывала время от времени в кафе Стефани и в соседние табачные лавочки и уплачивала все долги своего мужа.

Беседуя по пути о Ницше и Фрейде, они медленно направились к квартире доктора Крейца — горсточка людей, оторванных от обычной жизни улицы. Михаэль, любезно приглашенный Софи, словно скользил по тончайшему льду. С тех пор как он попал в Мюнхен, ему казалось, будто он вертится волчком мимо всех новых впечатлений с такой головокружительной быстротой, что нет никакой возможности удержать и обдумать хоть одно из них.

Доктор Крейц ходил как на пружинах, сильно сгибая и выпрямляя колени, что требовало много лишних усилий.

У жены Крейца были соломенно-желтые, как и у него самого, волосы, массивные ноги и слишком крупный нос, образующий прямую линию с лбом; эта пышная Нофретете была очень недурна, когда улыбалась, обнажая два полукружья ровных, крупных зубов. Сейчас она готовила бутерброды, целую гору бутербродов — у долговязого русского был бездонный желудок.

Доктор Крейц, очень ценивший женщин — принцип женственности, как он обычно выражался, — и державшийся того мнения, что сексуальные комплексы женщин требуют не только анализа, но и смелого отреагирования непосредственно в постели, дал знаками и взглядами понять окружающим, что Софи и Михаэля надо оставить одних в маленькой комнате.

Крейц очень высоко ставил Софи и воспринимал ее девственность как нарушение всех комплексов и вообще как нечто глубоко недостойное Софи. Все опрометью бросились вон из комнаты, как будто только что узнали, что у Софи холера.

— Будем надеяться, что он лишит ее невинности, пусть и она взглянет на самую жгучую проблему нашей эпохи глазами своего естества, — сказал русский и, деликатно отставив длинный мизинец, одним махом засунул в рот огромный кусок хлеба с ветчиной.

Софи залилась краской до корней волос. Михаэль, который тоже заметил взгляды доктора и смутно догадался, что эти взгляды как-то относились и к нему, начал с пристальным вниманием изучать узор на обоях. Вдруг Софи решительно вскинула голову, как будто внутренним усилием ей удалось освободиться от сковывающего ее смущения, и спросила, не хочет ли он посетить ее мастерскую, — при этом на губах Софи появилась та самая теплая и милая усмешка, которой она, сама того не зная, пленила Михаэля при первой их встрече в школе живописи.

Оба незаметно выбрались из квартиры через черный ход и молча пошли по улице. Михаэль был очень рад, оставшись снова вдвоем с ней, и все же ему казалось, будто он идет босиком по крапиве, потому что даже теперь он не мог высказать затаенную мысль, которую вынашивал уже много дней, высказать, как ему хочется, чтобы Софи стала его подружкой. В мастерской у Софи была оттоманка, ящик, на котором стояла спиртовка, чертежный стол в два метра длиной, круглая деревянная ванна и высокий — в человеческий рост — передвижной трельяж, который она купила за пять марок у старьевщика. На стенах, приколотые кнопками, висели десятки рисунков с нагой натуры, сделанных тушью, карандашом, сепией, красным мелком, некоторые — чуть тронутые акварелью, и все они изображали одно и то же красивое девичье тело. Софи, стоя перед зеркалом, постоянно рисовала модель, которая ей ничего не стоила, — свое тело в любую величину, иногда — в натуральную, во всех возможных позах и положениях: на коленях, стоя, лежа, со всех сторон, и на всех рисунках была одна и та же примитивная мадонна с высокими маленькими грудями и узким тазом, который не лишен был женственной округлости и в котором хватило бы места, чтобы выносить ребенка.