Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Школа Ажбе славилась повсюду, и сам он считался гениальным учителем. Способнейшая молодежь покидала академию художеств, чтобы заниматься под его руководством. Молодые художники съезжались к нему из всех стран Европы. Ажбе не спрашивал, в состоянии ли новичок платить за ученье, не знал он также, кто уже уплатил, а кто — нет. Пока в ящике ночного столика хватало денег на натурщиков и на коньяк, считалось, что бухгалтерия в порядке. Многие дожидались, пока освободится хоть один квадратный метр мастерской — школа всегда была переполнена.

— Кто первым пришел, тот и рисует первым, — такова была вечная шутка Ажбе, которая чрезвычайно нравилась и ему самому и тем ученикам, которые не могли заплатить за ученье.

Софи на цыпочках обогнула раскаленную печь и подошла к своему мольберту. Было тепло и тихо. Все работали. Радость наполняла грудь Михаэля. Теперь он с полным правом может считать себя художником, — это уже неоспоримый факт; кроме того, он может украдкой поглядывать на Софи, а она улыбается ему в ответ. Жизнь лоснилась и сверкала, как призовой бык.

Рабочую тишину нарушил скрип досок — на деревянной галерее появился Ажбе в подбитом мехом черном пальто с меховым воротником; черная меховая шапка высотой в четверть метра была низко надвинута на лоб. Приподняв спереди пальто, спадавшее до щиколоток, и держась за перила, Ажбе стал медленно, очень медленно спускаться со ступеньки на ступеньку, потом так же медленно подошел к ученику, волоча кривые ноги, как мальчишка, который учится бегать на роликовых коньках.

Просмотр рисунков, — чем и славился Ажбе и его школа, — начался с того, что он опустил на сорок сантиметров планку мольберта — ростом Ажбе был с десятилетнего мальчика. Ученики стояли вокруг и следили, как от каких-то двух штрихов у повисшей в воздухе фигуры переместился центр тяжести, и она стала на ноги.

— Вот, так сказать, — произнес Ажбе и медленно подошел к соседнему мольберту.

Этот ученик целую неделю провозился над наброском всего в ладонь величиной и тщательно заштриховал его. Ажбе медленно перечеркнул его рисовальным углем от левого плеча до правой ноги и изрек: «Ни костей, ни мускулов, ни анатомии, так сказать». После чего обвел набросок жирным контуром, и перед глазами изумленных зрителей, как живой, возник натурщик, стоявший на подмостках.

Ажбе был настоящим хирургом; оперируя работы своих учеников, он оперировал их самих. Некоторые умирали под его ножом и уходили из школы, а способные брали у него все, что только может дать учитель.

Следующий — черноволосый юноша с толстым носом и тощим, желтым, как слива, лицом так ушел в свою работу, что очнулся, только когда Ажбе ткнул его в плечо. Он рисовал не мужское тело, а женское, вернее часть его — от пупка до колен, в три раза больше натуральной величины. Ажбе, казавшийся в своем толстом меховом пальто совершенно квадратным и, несмотря на высокую меховую шапку, не достававший даже до груди своего ученика, хмыкнул глухим пьяным смешком и благосклонно признал:

— Хорошо, так сказать. Только незачем ходить к психиатру, сходите-ка лучше к какой-нибудь девице, так сказать.

Во всем Мюнхене Ажбе называли «Профессор Так Сказать». Из его школы вышли известные художники. Но никто никогда не видел ни одной картины самого Ажбе. Никто не знал, писал ли он вообще когда-нибудь картины. Никто ничего не знал о его прежней жизни. Спустя несколько лет холодной декабрьской ночью, возвращаясь домой под хмельком, он упал в снег и заснул. Нашли его только утром, уже мертвым. Происхождение его так и осталось неизвестным. За гробом шли мюнхенские художники.

Михаэль решил обойтись без обеда, потому что капитал, которого должно было хватить на весь срок обучения, почти весь растаял за три недели. Часов около шести он заказал в вегетарианском ресторане свое любимое блюдо — рисовый пудинг с абрикосовым компотом, но, вернувшись домой, узнал, что начал обед с третьего блюда. Торжествующий Анри гордо показал ему две двадцатимарковые бумажки — гонорар за рисунок. Спустя десять минут Михаэль и Анри сидели в Одеоне — самом лучшем и дорогом ресторане Мюнхена.

Они начали с устриц, перешли к черепаховому супу и форелям, не спеша поднялись до жареного зайца с брусникой и, управившись с омлетом, суфле, сыром и фруктами, вознеслись к черному кофе, коньяку Хеннеси и импортной гаванне. Распили еще бутылку благородного отечественного вина урожая 1893 года, равное которому в первой половине двадцатого века получали только в 1911, 1917 и 1921 годах.

— Перед таким вином можно стать на колени, — сказал Михаэль после первого же глотка.

В заметно приподнятом настроении вернулись они домой — в родное кафе Стефани. Михаэль сказал:

— В жизни бывают свои вершины, верно?

Девяносто пфеннигов, оставшиеся от сорока марок, Анри решил пустить на уплату половины долга. Артур, заставлявший обычно закоренелых должников по получасу дожидаться кофе, на этот раз прибежал немедля, плавно опустил поднос на мраморный столик и почтительно склонился с выражением услужливой готовности. Артур был великий психолог. Уже по манере должника открывать дверь и делать заказ он чуял, что у того есть в кармане наличные.

В кафе явился сам Гуго Люк. Люка сопровождали его приятельница Лотта и Спелла Альбрехт со своим новым мужем, за которого она вышла только сегодня утром, заявив регистрировавшему их чиновнику, что женятся они просто для смеха.

Лотта была красивая рослая девушка с мальчишески узким тазом, шелковистыми, коротко остриженными каштановыми волосами и бледной восковой кожей. Проходя по кафе, Лотта чуть наклонялась вперед, левое плечо поднимала к уху, подбородок прижимала к плечу — всем своим видом Лотта неоспоримо доказывала, что она верная рабыня Гуго.

Спелла, напротив, была полная и маленькая. Ржаво-красные волосы она уложила огромным тюрбаном — в два раза выше и шире, чем крохотное, запудренное до меловой белизны остренькое мышиное личико. Спелла все время многозначительно улыбалась, словно надела на лицо маску с многозначительной улыбкой.

Все четверо сели за столик у окна. Гуго Люк прислонился затылком к стене, вскинул подбородок и решительно сказал:

— Трагедия современного человека — это меблированные комнаты. — Пепельно-серое лицо Люка подтверждало эту истину.

Альбрехт (его прокушенную губу стягивал струп) начал читать новое стихотворение, и Михаэль внимательно прислушался. В стихах говорилось о сладостно-горьком аромате тубероз, которые в белых ручках Спеллы становятся бичами.

Анри спокойно оценил:

— Дерьмо.

Лотта, засучив до плеча рукав, показывала Спелле красное пятно — там, где Люк прижег сигаретой. Михаэль глядел и ничего не понимал.