Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Он собирался стать подручным у маляра, потому что у маляров зимой нет работы, а летом им очень хорошо платят. Поднакопив летом денег, он за зиму научится живописи и станет художником. Было ему в ту пору двадцать три года.

Недавно построенная возле Ротенбурга-на-Таубере бойня находилась километрах в двух от городка, посреди цветущего луга, на участке, огороженном деревянным забором и значительно превышавшем территорию всех боен Чикаго, вместе взятых.

Участок вытянулся необозримым овалом, а в заборе было пятьсот тысяч реек, которые Михаэль должен был дважды покрыть масляной краской — два раза снаружи и два раза изнутри.

Только в хороший бинокль с южного конца овала можно было разглядеть фигурку, которая водила кистью на северном конце — вверх и вниз, вверх и вниз.

Целый день перед глазами штакетник, с шести утра до шести вечера, — за три летних месяца 1905 года Михаэль наконец покрыл краской весь забор, — один раз изнутри и один раз снаружи. Даже ночью во сне он красил заборы. В жизни были только планки штакетника и промежутки между ними.

Когда в понедельник утром Михаэль появился перед забором, чтобы приступить ко второй покраске, он с ужасом увидел травянисто-зеленые планки, а в промежутки между ними — противоположную сторону забора, до которой он доберется лишь через несколько месяцев. Не в силах взяться за работу, он достал из кармана альбом для эскизов и срисовал кустик львиного зева, который цвел на краю луга. Он выписал каждый зубчик на листьях и с особой тщательностью каждый лепесток воздушного ярко-желтого цветка.

— Если я еще раз увижу это, можете убираться ко всем чертям, — заявил мастер, который бесшумно вырос за спиной Михаэля и несколько минут в гневе наблюдал, как он рисует. Когда мастер удалился, Михаэль сказал самому себе, что ради своего искусства художник должен идти на любые жертвы. Но все же не на такие громадные, чтобы при этом он сам погибал или сходил с ума. Посему Михаэль сунул кисть в ведерко с краской, так что краска брызнула во все стороны, и пошел через луг, на этот раз уже вниз по реке.

Во Франкфурте-на-Майне Михаэль совместно с четырьмя коллегами выкрасил за месяц в стальной цвет железные перила моста, после чего перебрался в Мюнхен, припрятав в мешочке на груди сбереженные шестьдесят марок — сумма, вполне достаточная для того, чтобы стать художником, и не просто художником, а самым знаменитым на свете.

Центр мюнхенской богемы — кафе Стефани состояло из двух помещений: в первом за столиками, стоявшими вдоль окон, местные знаменитости каждый день играли в шахматы на глазах у восхищенной публики, во втором, главном зале — жарко натопленная печь, мягкие продавленные диванчики, от которых несло затхлым, красный плюш и кельнер Артур. У Артура в свою очередь была истрепанная, перетянутая резиновым колечком, книжонка, куда он заносил долги своих посетителей. В переполненном зале установился своеобразный теплый аромат — неповторимая смесь запахов кофе, плесени и густого сигарного дыма. Всякий пришедший сюда человек чувствовал себя здесь как дома.

Где-то в недрах дома, а может, прямо на небе, не иначе как скрывалась электростанция. Посетители, подключенные к сети высокого напряжения, от ударов тока размахивали руками, дергались влево и вправо, назад и вперед, вскакивали с мягких диванов и без сил падали обратно и опять подпрыгивали прямо на середине фразы, сверкая глазами в пылу битвы за истинное понимание искусства. Там и сям можно было видеть юнцов, которые сидели совершенно неподвижно и размышляли над нестареющей проблемой — как им убедить Артура, что завтра ему наверняка будет заплачено по счету.

В кафе Стефани соседствовали различные круги. Центром одного из них был Иоганн Воль — второй Оскар Уайльд, но только спокойный и благоденствующий, с голубыми плюшевыми глазами; Воль всегда имел при себе томик стихов Стефана Георге и какого-нибудь красавчика; теплая, обволакивающая любезность и привлекательная внешность обеспечивали Волю большой успех у состоятельных пожилых дам, которые любовно ухаживали за ним, когда ему приходило в голову немножко поболеть, этак изящно полулежа в постели. Это была скромная лилия, без гроша за душой, она хоть и не сеяла, но жала и ела с завидным аппетитом.

Гуго Люк, который всегда шествовал к своему столику, возвышаясь над человеческим месивом и гордо закинув голову, признавал только избранных почитателей, только тех, кто твердо усвоил, что их библия — это «Цветы зла» Бодлера и что одни лишь стихи, которые будут вскоре написаны самим Гуго Люком, превзойдут их. Во взаимоотношениях со своей любовницей Люк пользовался порнографическими рисунками Бердслея и взирал из своего серого одиночества на людей двадцатого века сверху вниз сквозь воображаемую подзорную трубу. Совсем недавно Люк сделал исключение и допустил в круг своих поклонников вполне здорового молодого художника — Карло Хольцера, который задумал сконструировать «легочный самолет». Создаваемый аппарат будет летать без мотора, и вообще устройство он должен иметь самое несложное — только дыхательные клапаны, короче говоря, легкие — и больше ничего; благодаря этому самолет легко покорит воздушную стихию и будет жить в ней естественно, как птица. Птичий корпус и огромные широкие крылья Карло уже начертил. Оставалось еще доизобрести кой-какие чисто технические мелочи в общем устройстве стальной легочной аппаратуры под непосредственным наблюдением Гуго Люка, который прямо сказал:

— Я твердо решил продать военному министерству наш легочный самолет, для которого и Атлантический океан покажется просто лужей.

Был свой круг почитателей и у доктора Отто Крейца. За его столиком сидел худой, как скелет, русский, двухметрового роста, с крохотной детской головкой, потом Фриц — спившийся студент из Карлсруэ, который уже покушался на самоубийство и с тех пор очень любил выпить; потом — молодой швейцарский анархист, тощий, с типичным носом швейцарского горца — он отсидел два года в тюрьме за грабеж, совершенный во имя анархистского мировоззрения, и, наконец, двадцатилетняя художница Софи Бенц, примитивная мадонна с полотен тринадцатого века со вздернутым носиком и простым разрезом глаз на нежном девичьем личике.

Доктор Крейц — человек женатый, тридцати лет от роду окончил университет в Граце, где изучал психиатрию. Верхняя часть его лица — синие, невинные, как у ребенка, глаза, нос крючком и полные губы, всегда полураскрытые — словно он, беззвучно вздыхая, нес на себе всю скорбь мира, — совсем не соответствовала слабо развитой нижней части — едва намеченному подбородку, который почти сразу переходил в шею. Тот, кто однажды видел это птичье лицо фанатика, словно вылепленное из слабоокрашенного фарфора, тот уже не мог его забыть. Доктор Крейц сердцем постиг философию Ницше и был одним из самых первых поклонников Фрейда.